Вскоре после полуночи он заснул, а с утра занялся ножкой койки. Теперь, глядя на окровавленные пальцы, Ллойд вновь с ужасом подумал о лапах того давнишнего кролика, которому он не хотел причинять никакого вреда.

К часу дня двадцать девятого июня Ллойд открутил ножку койки. В самом конце болт стал выкручиваться с дурацкой легкостью, ножка звякнула о пол камеры, и он просто смотрел на нее, гадая, а зачем, скажите на милость, она вообще ему понадобилась. Длина ножки не превышала трех футов.

Он поднял ее с пола, подошел к решетке и принялся колотить по стальным прутьям.

– Эй! – завопил он под гулкие, далеко разносящиеся удары. – Эй, выпустите меня! Я хочу, блин, выбраться отсюда, ясно? Эй, черт побери, эй!

Он перестал стучать и прислушался. На мгновение воцарилась полная тишина, а потом из коридора, где находились обычные камеры, донесся хриплый, восторженный отклик:

– Мама! Я здесь, мама! Я здесь!

– Господи! – взревел Ллойд и швырнул ножку в угол. Он вкалывал долгие часы, изувечил пальцы – и все для того, чтобы разбудить этого говнюка.

Он сел на койку, приподнял матрас и вынул оттуда кусок черст вого хлеба. Подумал, не добавить ли к этому горсть фиников, решил пока оставить их – и все равно вытащил из-под матраса. Съел финики один за другим, оставив хлеб напоследок, чтобы перебить вязкий фруктовый вкус.

Покончив с этой жалкой трапезой, он случайно подошел к правой стене камеры. Глянул вниз – и вскрикнул от отвращения. Трэск наполовину сполз со своей койки, и его штанины чуть задрались. Поверх тюремных шлепанцев виднелись голые лодыжки. Большая, лоснящаяся крыса обедала ногой Трэска. Отвратительный розовый хвост аккуратно обвивал ее серое тело.

Ллойд пошел в другой угол своей камеры и подобрал ножку. Вернулся и какое-то время стоял неподвижно, думая, не решит ли крыса, заметив его, отправиться в менее людные места. Но похоже, крыса его не замечала. Ллойд прикинул на глаз расстояние и пришел к выводу, что длины ножки хватит с запасом.

– Х-ха! – крякнул он, с силой опуская ножку. Она придавила крысу к ноге Трэска, и тот с глухим стуком свалился с койки. Крыса лежала на боку, ошеломленная, едва дыша. На усах выступили капельки крови. Задние лапки двигались, но если маленький крысиный мозг и приказывал ей бежать, то сигналы, проходя по позвоночнику, безнадежно путались. Ллойд стукнул ее снова и убил. – Готова, маленькая срань. – Ллойд положил ножку и вернулся к койке. Разгоряченный, напуганный, он чуть не плакал. Обернулся через плечо и закричал: – Как тебе нравится крысиный ад, грязный ублюдок?

– Мама! – послышался радостный голос. – Ма-а-а-ма-а-а!

– Заткнись! – взвизгнул Ллойд. – Я не твоя мама! Твоя мама отсасывает кому-то в борделе Жопосранска, штат Индиана!

– Мама?.. – На этот раз в голосе улавливалось сомнение. И воцарилась тишина.

Ллойд заплакал. Он сидел и тер глаза кулаками, совсем как маленький. Он хотел сандвич со стейком, хотел поговорить со своим адвокатом, хотел выбраться отсюда.

Наконец он вытянулся на койке, прикрыл глаза рукой и принялся онанировать. Хороший способ загнать себя в сон, не хуже любого другого.

* * *

Ллойд проснулся в пять вечера. В крыле строгого режима царила мертвая тишина. Поднялся с койки, один край которой, лишенный опоры, наклонился. Подхватил с пола ножку, мысленно приготовился к возможному крику: «Мама!» – и снова принялся барабанить по прутьям решетки, как повар на ферме, сзывающий всех работников на ужин. Ужин. До чего же хорошее слово, разве можно найти лучше? Жареная свинина, и картошка с подливой, и зеленый горошек, и молоко с шоколадным сиропом «Херши», чтобы макать в него хлеб. И большое блюдо клубничного мороженого на десерт. Нет такого слова, которое могло бы сравниться со словом «ужин».

– Эй, неужто тут никого нет? – закричал Ллойд срывающимся голосом.

Ответа не последовало. Обошлось даже без крика «Мама!». Теперь он бы порадовался и этому. Компания сумасшедшего лучше компании мертвецов.

Ллойд с грохотом бросил ножку на пол, пошатываясь, вернулся к койке, поднял матрас и произвел ревизию оставшейся еды. Два куска хлеба, две горсти фиников, наполовину обглоданная свиная косточка, один кусок болонской колбасы. Он разделил кусок колбасы надвое и съел большую часть, но этим лишь раздразнил себя, разжег аппетит.

– Больше не буду, – прошептал он и обглодал остатки свинины с косточки. Обозвал себя нехорошими словами и еще немного поплакал. Ему предстояло умереть здесь, как кролику в клетке, как Трэску в своей камере.

Трэск.

Он долго и задумчиво смотрел в камеру Трэска, наблюдая, как мухи кружатся, и садятся, и взлетают. Настоящий международный аэропорт Лос-Анджелеса – аэропорт для мух на лице старины Трэска. Наконец Ллойд взял ножку, подошел к решетке и просунул ее между прутьев. Встав на цыпочки, он как раз сумел зацепить крысу и подтянуть к своей камере.

Когда крыса оказалась достаточно близко, Ллойд опустился на колени и перетащил ее на свою сторону. Взял за хвост и долгое время держал перед собой раскачивающееся тельце. Потом положил крысу под матрас, чтобы мухи не могли до нее добраться, отдельно от другой еды. Долго-долго смотрел на трупик, прежде чем опустить матрас, милостиво скрывший ее от глаз Ллойда.

– На всякий случай, – шепотом сообщил Ллойд Хенрид окружавшей его тишине. – На всякий случай, только и всего.

Потом забрался на другой конец койки, подтянул колени к подбородку и застыл.

Вечером, в тридцать восемь минут девятого – по часам, висевшим над дверью в кабинете шерифа, – погас свет.

Ник Эндрос читал книжку в бумажной обложке, которую взял с полки в аптечном магазине, готический роман об испуганной гувернантке, подозревавшей, что в уединенном поместье, где ей предстояло учить сыновей красавца хозяина, живет привидение. Не дойдя и до середины, Ник уже знал, что привидением на самом деле является жена красавца хозяина, вероятно, запертая где-нибудь на чердаке и безумная, как Мартовский Заяц.

Когда свет погас, он почувствовал, как сердце затрепыхалось у него в груди, и услышал исходящий из глубины сознания шепот. Доносился он из того самого места, где прятались в ожидании своего часа посещавшие его по ночам кошмары: Он идет за тобой… сейчас он в пути, на ночных дорогах… на тайных дорогах… темный человек…

Ник бросил книжку на стол и вышел на улицу. День еще догорал на горизонте, но ночь почти полностью вступила в свои права. Все уличные фонари погасли, как и флуоресцентные лампы в аптечном магазине, обычно горевшие круглые сутки. Приглушенное гудение распределительных коробок на столбах электропередач смолкло. Это Ник мог легко проверить: приложил руку к столбу и не ощутил никакой вибрации – только дерево.

В чулане лежали свечи, полная коробка, но мысль о них не слишком-то успокоила Ника. Сам факт отключения электричества очень сильно на него подействовал, и теперь он стоял, глядя на запад, молчаливо умоляя свет не покидать его, не оставлять одного на этом темном кладбище.