Но свет ушел. В десять минут десятого Ник больше не мог даже притворяться, на небе оставалась хотя бы светлая полоска, поэтому вернулся в кабинет и на ощупь добрался до чулана, в котором лежали свечи. Он обшаривал одну из полок в поисках нужной коробки, когда дверь позади него с шумом распахнулась и в кабинет ввалился Рэй Бут с почерневшим и распухшим лицом. Перстень Университета Луизианы по-прежнему поблескивал у него на пальце. С ночи двадцать второго июня, на протяжении недели, он прятался в лесах недалеко от города. К утру двадцать четвертого Рэй почувствовал, что заболел, и наконец этим вечером голод и боязнь за свою жизнь погнали его обратно в город, совершенно пустой, не считая этого чертова немого, из-за которого все и произошло. Он увидел немого, когда тот, задрав нос, пересекал городскую площадь с таким видом, будто город, в котором Рэй прожил большую часть своей жизни, принадлежал ему одному. И револьвер шерифа торчал из кобуры на его правом бедре, закрепленный стяжкой. Может, он действительно думал, что город принадлежит ему. Рэй подозревал, что умирает от болезни, которая выкосила всех, но собирался показать этому чертову выродку, что здесь ему не принадлежит ничего.

Ник стоял спиной к двери и не подозревал, что в кабинете шерифа Бейкера он не один, пока чьи-то пальцы не сомкнулись у него на шее и не начали ее сжимать. Коробка со свечами, которую Ник только что нашел, выпала у него из рук, и восковые свечи посыпались на пол, ломаясь и раскатываясь во все стороны. Его уже наполовину задушили, когда он наконец сумел преодолеть первый приступ ужаса. Внезапно Ник поверил, что ожила черная тварь из его снов: какой-то демон из глубин ада подкрался к нему сзади, и его чешуйчатые, когтистые лапы сомк нулись на шее Ника, как только отключилась электроэнергия.

Потом он судорожно, инстинктивно схватился своими руками за чужие, пытаясь оторвать их от шеи. Горячее дыхание жгло ему правое ухо. Шума он не слышал, но чувствовал движение воздуха. Ему удалось чуть вдохнуть, прежде чем пальцы вновь сжали его шею.

Они оба раскачивались в темноте, словно танцоры. Немой продолжал сопротивляться, и Рэй Бут чувствовал, как убывают его собственные силы. Голова раскалывалась. Если он не прикончит немого быстро, то не прикончит уже никогда. Он поднапрягся и снова стиснул тощую шею парнишки.

Ник ощущал, как меркнет окружающий мир. Боль в горле, вначале очень острая, теперь стала какой-то тупой и далекой – почти приятной. Он с силой наступил каблуком на ногу Рэю и одновременно навалился на него всем весом своего тела. Тому пришлось отступить на шаг. При этом он наступил на свечку, она провернулась под подошвой, и Бут повалился на пол, увлекая за собой Ника, который оказался наверху. Руки Бута наконец-то разжались.

Ник откатился в сторону, жадно хватая ртом воздух. Все вокруг казалось каким-то далеким и плавающим, за исключением боли в горле, которая возвращалась медленными, тупыми толчками. И он чувствовал вкус крови.

Массивный силуэт напавшего на Ника (кем бы он ни был) поднимался с пола. Ник вспомнил о револьвере и схватился за него. Оружие было на месте, но вытащить его он не смог. Каким-то образом револьвер застрял в кобуре. Ник, охваченный паникой, изо всех сил дернул за рукоятку. Громыхнул выстрел. Пуля чиркнула по его ноге и ушла в пол.

Силуэт навалился на него как смерть.

Воздух вырвался из груди Ника, а потом белые руки зашарили по его лицу, большие пальцы выискивали глаза. В тусклом свете луны Ник заметил на одном из пальцев пурпурный блеск, и его изумленные губы выплюнули в темноту неслышное слово: «Бут!» Правой рукой он продолжал тащить револьвер из кобуры, почти не чувствуя обжигающей боли в бедре.

Большой палец Рэя Бута уперся в правый глаз Ника. В голове у того вспыхнула и рассыпалась искрами чудовищная боль. Наконец-то он вытащил револьвер. А палец, мозолистый и жесткий, резко повернулся по часовой стрелке, потом в обратном направлении, размалывая глазное яблоко Ника.

Тот вскрикнул, то есть из его рта шумно вырвался воздух, и вдавил револьвер в дряблый бок Рэя Бута. Нажал на спусковой крючок, и револьвер издал приглушенное: «Пах!» Ник почувствовал сильную отдачу, от которой рука онемела до плеча, увидел вспышку, а мгновение спустя в ноздри ему ударил запах сгоревшего пороха и обуглившейся материи. Рэй Бут напрягся, потом обмяк.

Рыдая от боли и ужаса, Ник рванулся из-под лежащего на нем трупа, и тело Бута наполовину свалилось, наполовину сползло с него. Полностью выбравшись, зажимая одной рукой изуродованный глаз, Ник долгое время лежал на полу. Горло пылало огнем, и ему казалось, что гигантские, безжалостные клещи сдавливают виски.

Наконец он пошарил вокруг, нашел свечу и зажег ее зажигалкой с письменного стола. В слабом желтом свете увидел распростертого на полу Бута, лежащего лицом вниз. Он напоминал мертвого кита, выбросившегося на берег. Револьвер прожег в его рубашке дыру размером с оладью. На пол натекло много крови. Тень Бута, огромная и бесформенная, в неровном мерцании свечи дотягивалась до дальней стены.

Мыча от боли, Ник проковылял в маленькую ванную, все еще зажимая рукой глаз, и посмотрел на себя в зеркало. Увидел сочащуюся между пальцев кровь и неохотно отвел руку. Полной уверенности у него еще не было, но он предчувствовал, что теперь в придачу стал одноглазым, а не только глухонемым.

Он вернулся в кабинет и пнул бездыханное тело Рэя Бута.

«Ты меня изувечил, – мысленно обратился он к мертвецу. – Сначала мои зубы, а теперь и мой глаз. Ты счастлив? Ты бы и два глаза мне выдавил, если б смог, так ведь? И оставил бы меня глухим, немым и слепым в мире мертвых. Тебе бы это понравилось, дружище?»

Он снова пнул Бута ногой, она вдавилась в мертвое мясо, и при мысли об этом Ника замутило. Через какое-то время он подошел к койке, сел на нее и обхватил голову руками. Снаружи по-прежнему правила темнота. Снаружи погасли все огни мира.

Долгое время, в течение многих дней (скольких именно? кто знал? уж во всяком случае, не Мусорный Бак, это точно), Дональд Мервин Элберт – друзья по начальной школе в смутном, полузабытом прошлом прозвали его Мусорным Баком – бродил по улицам Паутенвилла, штат Индиана, пугаясь голосов в голове, уворачиваясь и заслоняясь руками от камней, которые бросали в него привидения.

Эй, Мусорный Бак!

Эй, Мусорный Бак, мы доберемся до тебя, Мусорник! Поджег что-нибудь большое на этой неделе?

Что сказала старушка Семпл, когда ты сжег ее пенсионный чек, Мусорник?

Эй, Мусоренок, хочешь прикупить керосина?

Как тебе понравилась шокотерапия в Терре-Хоте, Мусорище?

Мусорник…

…Эй, Мусорный Бак…

Иногда он понимал, что эти голоса ненастоящие, но иногда громко кричал им, просил замолчать, лишь для того, чтобы осознать, что единственный голос принадлежит ему и возвращается, отразившись от домов и фасадов магазинов, отскакивая от шлакоблочной стены мойки машин «Протрем и полирнем», где он когда-то работал, а сегодня, тридцатого июня, сидел и ел большой неопрятный сандвич с арахисовым маслом, желе, помидорами и горчицей «Гулденс диабло». Никаких голосов, кроме его голоса, отражающегося от домов и магазинов и возвращающегося к нему в уши, словно незваный гость. Потому что по непонятной причине Паутенвилл опустел. Все ушли… ведь так? Они всегда утверждали, что он псих, а ведь это была мысль, достойная психа: кроме него, в родном городе никого не осталось. И его взгляд возвращался к нефтяным резервуарам на горизонте, огромным, белым и круглым, словно низкие облака. Они стояли между Паутенвиллем и дорогой на Гэри и Чикаго, и он знал, что хотел с ними сделать. Наяву. Это было плохое желание, но он не спал, а потому не мог с ним справиться.