Ее благородные позы подражали классическим фигурам парижской Триумфальной арки. У нее были обнажены плечи, и одна из поз произвела огромное впечатление на публику изображением прекрасных фигур Рюда на знаменитой арке. Зрители разразились одобрительными возгласами и криками «браво» при виде живого воплощения благородного искусства».

Моя студия вскоре превратилась в место встреч поэтов и художников. С этих пор ко мне вернулось мужество, и, узнав, что недавно построенный театр «Сенчери» свободен, я взяла его в аренду на сезон и приступила к созданию своих дионисий.

Но снобистский вид театра раздражал меня. С тем чтобы преобразовать его в греческий театр, я убрала все места для оркестра и расстелила голубой ковер, по которому мог передвигаться хор, а безобразные ложи прикрыла большими голубыми занавесами и с труппой, состоящей из тридцати пяти актеров, восьмидесяти музыкантов и ста певцов, поставила трагедию «Эдип» с моим братом Огастином в заглавной роли, мы же с ученицами выступили в роли хора.

Мои зрители были главным образом жителями Ист-Сайда, которые, между прочим, в современной Америке принадлежат к подлинным любителям искусства. Высокая оценка моего искусства со стороны Ист-Сайда так меня растрогала, что я отправилась туда со всей своей школой и оркестром и дала бесплатное представление в «Идиш театре», и если бы мне позволили средства, то осталась бы там, чтобы танцевать перед этими людьми, души которых были созданы для музыки и поэзии. Но увы! Подобное предприятие оказалось дорогостоящим экспериментом и привело меня к полному банкротству. Обращаясь к некоторым нью-йоркским миллионерам, я слышала в ответ: «Но почему вы хотите исполнять греческую трагедию?»

В тот период времени весь Нью-Йорк сходил с ума по джазу. Мужчины и женщины из высшего общества, молодые и старые, проводили время в огромных салонах таких отелей, как «Балтимор», танцуя фокстроты под варварские пронзительные вопли негритянского оркестра. Меня пригласили на один или два таких вечера с танцами, но я не могла сдержать своего негодования при виде подобного зрелища в тот момент, когда Франция истекает кровью и так нуждается в помощи Америки. По правде говоря, вся атмосфера в целом в 1915 году внушала мне отвращение, и я намеревалась вернуться со своей школой в Европу. Но у меня не было денег, чтобы заплатить за билеты. Я забронировала места на пароходе «Данте Алигьери», направлявшемся обратным рейсом в Европу, но мне не хватало денег, чтобы расплатиться. За три часа до отхода парохода у меня все еще не было необходимой суммы, как вдруг в мою студию вошла молодая, скромно одетая американка и спросила, правда ли, что мы уезжаем в этот день в Европу.

– Видите, – сказала я, показывая на детей, одетых в дорожные плащи, – мы все уже готовы, но нам не хватает денег, чтобы рассчитаться за билеты.

– А сколько вам нужно? – спросила она.

– Около двух тысяч долларов, – ответила я.

При этих словах эта необычайная молодая женщина достала бумажник, отсчитала два банкнота по тысяче долларов каждая и, положив их на стол, сказала:

– Очень рада помочь вам хотя бы в такой мелочи.

Я с изумлением посмотрела на незнакомку, которой никогда прежде не видела и которая предоставила в мое распоряжение такую большую сумму без какой-либо расписки. Я могла только вообразить, будто она какая-то неизвестная миллионерша. Но впоследствии я узнала, что это не так, и для того, чтобы предоставить мне эти деньги, она накануне продала все свои акции и облигации.

Вместе со множеством других людей она пришла нас проводить к проходу. Ее звали Руфь. Руфь сказала: «Твои люди станут моими людьми; твои пути станут моими». И такой Руфью она осталась для меня навсегда.

Нам запретили исполнять «Марсельезу» в Нью-Йорке, но, когда мы стояли на палубе, у каждого ребенка в рукаве был спрятан маленький французский флаг, и я предупредила детей, что, когда раздастся свисток и корабль отойдет от берега, мы станем размахивать флагами и петь «Марсельезу», что мы и проделали, к своему удовольствию и огромному беспокойству находившихся на пристани чиновников.

Моя подруга Мэри, пришедшая проводить меня, в последний момент не смогла вынести мысли о разлуке, без багажа и паспорта прыгнула на палубу и, сказав: «Я еду с вами», присоединилась к нашему пению.

Итак, под пение «Марсельезы» мы покинули богатую, жадную до удовольствий Америку 1915 года и отправились в Италию со своей теперь бродячей школой. Мы прибыли в Неаполь в тот день, когда страна была охвачена огромным энтузиазмом. Италия решила вступить в войну. Мы все были чрезвычайно рады тому, что вернулись, и приняли участие в прекрасном празднике. Помню, как я обратилась к толпе окруживших и пристально разглядывавших нас крестьян и рабочих: «Благодарите Бога за то, что живете в такой прекрасной стране, и не завидуйте Америке.

Здесь, на этой замечательной земле голубых небес, виноградников и оливковых деревьев, вы богаче, чем любой американский миллионер».

В Неаполе мы обсудили путь нашего дальнейшего следования. Мне очень хотелось отправиться в Грецию и оставаться в Копаносе до конца войны. Но эта идея напугала моих старших учениц, путешествовавших с немецкими паспортами, так что я решила искать убежища в Швейцарии, где мы могли выступить с серией концертов.

С этой целью мы сначала отправились в Цюрих. В отеле «Бар дю Лак» тогда остановилась дочь известного американского миллионера. Я решила, что мне предоставляется замечательная возможность заинтересовать ее своей школой, и однажды днем отправила детей танцевать перед ней на лужайке. Они представляли собой такое прелестное зрелище, что я подумала: американка непременно растрогается, но, когда подошла к ней и попыталась обсудить вопрос о помощи моей школе, она ответила: «Да, они, может быть, и милые, но совершенно меня не интересуют. Я занимаюсь только анализом собственной души». Она уже многие годы изучала доктора Юнга, последователя знаменитого Фрейда, и целыми днями записывала сны, которые видела предыдущей ночью.

Летом, чтобы жить поближе к своим ученицам, я поселилась в отеле «Бо Риваж» в Уши. У меня были