казалась пойманной в сеть страданий и смерти, целый день проводя в одиночестве на вилле или бродя по холодному и пустынному побережью. Поезд за поездом прибывали в Довиль с трагическим грузом раненых и умирающих. Когда-то модное казино, которое еще в прошлом сезоне оглашалось звуками джаз-банда и смеха, превратилось в огромный караван-сарай страданий. Я все чаще становилась жертвой меланхолии, а страсть Андре с каждой ночью становилась все мрачнее в своей фантастической напряженности. Часто, когда я считала этот отчаянный его взгляд взглядом человека, преследуемого ужасными воспоминаниями, он так отвечал на мой вопрос: «Когда ты все узнаешь, мы расстанемся. Ты не должна спрашивать меня».

Однажды ночью я проснулась и увидела, что он склонился надо мной и наблюдает за мною спящей. Отчаяние в его глазах было слишком ужасным, и я не выдержала.

– Скажи мне, в чем дело, – взмолилась я. – Я больше не могу выносить этой зловещей тайны.

Он отошел от меня на несколько шагов и остановился, склонив голову и пристально глядя на меня, – невысокий, коренастый человек с черной бородой.

– Ты не узнаешь меня? – спросил он.

Я посмотрела. Туман рассеялся. Я вскрикнула. В памяти всплыл тот ужасный день. Врач, который пришел и подал мне надежду. Тот, который пытался спасти моих детей.

– Теперь ты знаешь, как я страдаю, – сказал он. – Когда ты спишь, ты так похожа на свою маленькую девочку, когда она там лежала. Я так старался спасти ее… несколько часов я пытался вдохнуть в нее свое дыхание… свою жизнь… через ее маленький ротик… отдать ей свою жизнь…

Его слова причинили мне такую огромную боль, что я проплакала весь остаток ночи, и его несчастье, казалось, было не меньше моего.

С этой ночи я поняла, что любила этого человека со страстью, которой не осознавала, но по мере того, как наша любовь и взаимное влечение нарастали, возрастали и его галлюцинации, и, проснувшись однажды ночью, я опять увидела, что эти глаза, полные невыразимой скорби, снова устремлены на меня, и я поняла, что его одержимость может привести нас обоих к безумию.

На следующий день я шла по побережью все дальше и дальше, охваченная ужасным желанием никогда не возвращаться ни на мрачную виллу «Черное и белое», ни к окружающей меня там любви, подобной смерти. Я так долго шла, что наступили сумерки, затем совсем стемнело, и только тогда я поняла, что должна возвращаться. Начинался прилив, и часто мне приходилось идти через подступающие волны. Хотя было очень холодно, я ощущала огромное желание повернуться к волнам лицом, войти прямо в море и раз и навсегда положить конец невыносимому горю, от которого я не могла найти избавления ни в искусстве, ни в рождении нового ребенка, ни в любви. При каждой новой попытке спастись я находила только разрушение, боль и смерть.

На полпути к вилле я встретила Андре. Он был очень встревожен, так как нашел мою шляпку, которую я в своем отчаянии уронила на берегу, и подумал, что я решила найти конец своему горю в морских волнах. Когда, пройдя несколько миль по берегу, он увидел меня живой и невредимой, то расплакался, как ребенок. Мы пошли обратно к вилле, пытаясь утешить друг друга, но мы поняли, что расставание совершенно неизбежно, если мы хотим сохранить здравый рассудок, ибо наша любовь со своей ужасной одержимостью могла привести только к смерти или к сумасшедшему дому.

Произошло еще одно событие, еще более усугубившее мое горе. Я послала в Белльвю за чемоданом с теплой одеждой, и вот чемодан доставили на виллу, но отправители перепутали, и когда я открыла его, то обнаружила там одежду Дейрдре и Патрика. Когда у меня перед глазами снова оказались эти вещи – маленькие костюмчики, которые они носили в последнее время, пальтишки, туфельки и маленькие шапочки, – я снова услышала тот крик, который уже слышала, когда увидела их лежащих мертвыми, – странный, протяжный, жалобный крик, в котором не узнала своего голоса, словно из моего горла вырвался крик какого-то смертельно раненного животного.

Когда вернулся Андре, он нашел меня лежащей без сознания на открытом чемодане и сжимающей в руках детскую одежду. Он отнес меня в соседнюю комнату, а чемодан куда-то унес, и я его больше никогда не видела.

Глава 29

Когда Англия вступила в войну, Лоэнгрин превратил свой замок в Девоншире в госпиталь, а учениц моей школы, среди которых были дети всех национальностей, для их безопасности отправил в Америку. Огастин и Элизабет, сопровождавшие учениц в Америку, часто присылали мне телеграммы с просьбой присоединиться к ним, так что наконец я решилась поехать.

Андре отвез меня в Ливерпуль и посадил на большой кюнардовский пароход[134], направлявшийся в Нью-Йорк.

Я ощущала такую усталость и печаль, что совершенно не покидала своей каюты и выходила на палубу только по ночам, когда другие пассажиры спали. Встретившие меня в Нью-Йорке Огастин и Элизабет были потрясены происшедшей со мной переменой и моим болезненным видом.

Я нашла свою школу расположившейся на вилле – счастливая группа беженцев войны. Сняв большую студию на углу Четвертой авеню и Двадцать третьей улицы, я развесила свои голубые занавесы, и мы снова приступили к работе.

Приехав из истекающей кровью героической Франции, я с возмущением наблюдала равнодушие Америки к войне, и однажды вечером после представления в «Метрополитен-опера» я накинула на себя красную шаль и сымпровизировала «Марсельезу». Это был призыв к молодым людям Америки подняться на защиту высочайшей цивилизации нашей эпохи – той культуры, которая пришла в мир через Францию. На следующее утро в газетах появились полные энтузиазма заметки. В одной из них писали:

«Мисс Айседора Дункан заслужила необычайную овацию в конце программы после страстного воплощения «Марсельезы», когда публика несколько минут стоя аплодировала ей…