прелестные комнаты с балконом, выходившим на озеро. Я сняла помещение, напоминающее огромный барак, которое прежде использовалось в качестве ресторана, и, завесив его стены голубыми занавесами, которые никогда не переставали нас вдохновлять, преобразовала его в храм, где преподавала детям и танцевала каждый день и вечер сама.

Однажды нам на долю выпала радость принять Вейнгартнера[135] и его супругу и танцевать для него целый день и вечер Глюка, Моцарта, Бетховена и Шуберта.

Со своего балкона я каждое утро видела красивых мальчиков в ярких шелковых кимоно, собиравшихся на другом большом балконе, выходившем на озеро. Они толпились вокруг человека постарше, высокого блондина, по внешнему виду напоминавшего Оскара Уайльда. Они часто улыбались мне, а однажды пригласили меня поужинать. Мне они показались очаровательными и талантливыми мальчиками. Они были военными беженцами, среди них за ужином присутствовал молодой и красивый герцог С. По ночам они стали брать меня на прогулки на моторной лодке по романтическому озеру Леман. Лодка кипела от шампанского. Мы обычно сходили на берег в четыре часа ночи в Монтрё, где таинственный итальянский граф устраивал для нас ночной ужин. Этот привлекательный, но довольно мрачный красавец спал целый день и вставал только ночью. Часто он доставал из кармана маленький серебряный шприц, и все делали вид, будто ничего не замечают, когда он демонстративно вкалывал его в свою белую тонкую руку. После этого его остроумие и веселье не знало границ, но мне говорили, он испытывал невыносимые страдания.

Занятное общество этих очаровательных молодых людей немного развлекало меня в моей печали и уединении, но их явное равнодушие к женским чарам настолько задевало мою гордость, что я решила, приложив максимум усилий, произвести испытание, и настолько преуспела, что однажды ночью отправилась в путь с предводителем этой компании на роскошном «мерседесе» в сопровождении лишь одного американского друга. Это была изумительная ночь. Мы мчались вдоль берега озера Леман, пронеслись мимо Монтрё. Я кричала «Дальше, дальше!» до тех пор, пока мы не оказались во Вьеже. Но я продолжала кричать «Дальше, дальше». И мы миновали вечные снега и переправились через перевал Сен-Готард.

Я смеялась при мысли о том, в какое изумление придут юные красавцы из компании моего друга, когда на следующее утро обнаружат, что их султан бежал, к тому же с представительницей противоположного пола, к которому они питали отвращение. Я использовала все доступные мне средства обольщения, и вскоре мы оказались в Италии. Мы не останавливались до тех пор, пока не прибыли в Рим, а из Рима отправились в Неаполь. А при первом же взгляде на море у меня возникло пламенное желание снова увидеть Афины.

Мы сели на маленький итальянский пароходик, и однажды утром я снова поднялась по белым мраморным ступеням Пропилей к храму божественной и мудрой Афины. Я живо припомнила свое последнее посещение храма, и меня охватило чувство стыда при мысли о том, как низко я опустилась в промежутке между этими двумя посещениями и, увы, ценой каких страданий я заплатила за страсть, приводившую меня в состояние восторга.

Город был охвачен волнением. На следующий день после нашего приезда произошло падение Венизелоса, и предполагалось, что королевская семья встанет на сторону кайзера. В тот вечер я дала очаровательный званый обед, в число гостей входил и секретарь короля М. Мелас. В центре стола я поместила массу красных роз, а между ними спрятала небольшой граммофон. В той же комнате присутствовала группа высших чиновников из Берлина. Вдруг мы услышали от их стола тост в честь кайзера, в ответ на это я подвинула розы, включила граммофон, начавший исполнять «Марсельезу», и предложила тост «Viva la France».

Секретарь короля выглядел слегка встревоженным, но в глубине души был рад, так как горячо поддерживал курс союзников.

К этому времени на площади перед открытыми окнами собралась огромная толпа. Держа высоко над головой портрет Венизелоса и попросив своего юного американского друга следовать за мной с граммофоном, всегда бесстрашно исполнявшим «Марсельезу», мы вышли на середину площади, где под музыку небольшого инструмента и пение охваченной энтузиазмом толпы я станцевала гимн Франции. Затем я обратилась к толпе:

– У вас есть второй Перикл, великий Венизелос, так почему же вы позволяете причинять ему неприятности? Почему вы не следуете за ним? Он приведет Грецию к величию.

Затем организованной процессией мы отправились к дому Венизелоса и, стоя под его окнами, исполняли попеременно то греческий гимн, то «Марсельезу», до тех пор, пока вооруженные солдаты не разогнали наш митинг.

После этого весьма порадовавшего меня эпизода мы сели на корабль, направляющийся обратно в Неаполь, и продолжили свой путь в Уши.

С этого времени и до конца войны я делала отчаянные попытки сохранить свою школу в надежде, что война закончится и мы сможем вернуться в Белльвю. Но война продолжалась, и я была вынуждена занимать деньги у ростовщиков под пятьдесят процентов, чтобы содержать свою школу в Швейцарии.

Ради этого в 1916 году я заключила контракт на гастроли в Южной Америке и отправилась в Буэнос-Айрес.

По мере написания этих мемуаров я все более отчетливо осознаю невозможность воссоздать жизнь человека или, скорее, судьбы многих людей, воплотившихся во мне. Случаи, которые, как мне казалось, длились целую жизнь, занимали всего несколько страниц, промежутки времени, казавшиеся мне тысячелетиями страданий и боли, из которых я с целью самообороны выходила совсем другим человеком, здесь совершенно не выглядели длинными. Я часто с отчаянием задавала себе вопрос: какой читатель сможет облечь плотью предоставленный мною скелет? Я пытаюсь написать правду, но правда ускользает и прячется от меня. Как отыскать ее? Если бы я была писательницей и написала о своей жизни романов двадцать, то приблизилась бы к истине. А затем, написав все эти романы, я должна была бы рассказать об актрисе, и эта история отличалась бы от всех прочих. Поскольку моя артистическая жизнь и мысли об искусстве развивались и по сей день развиваются совершенно самостоятельно, словно какой-то отдельный организм, независимый от того, что я называю своей волей.

И