и убийству. Почему бы и нет? От того, чтобы перерезать горло молоденького теленка, до того, чтобы перерезать горло своим братьям и сестрам, всего один шаг. Пока мы сами представляем собой живые могилы убитых животных, как мы можем ожидать идеальных условий на земле?

Когда ко мне вернулась способность передвигаться, мы с Мэри покинули Белльвю и отправились к морю. Мы проезжали через военную зону, и, когда я называла свое имя, со мной обращались с величайшей любезностью. Когда часовой произнес: «Это Айседора, пропустите ее», я ощутила это высочайшей честью, которая когда-либо мне оказывалась.

Мы приехали в Довиль и поселились в отеле «Норманди». Я ощущала себя очень усталой и больной и была рада найти этот приют, где можно было отдохнуть. Но недели проходили, а я пребывала все в том же состоянии апатии и чувствовала такую слабость, что едва могла выходить на берег, чтобы подышать свежим ветерком с океана. Наконец, почувствовав, что я по-настоящему больна, я послала в госпиталь за врачом.

К моему изумлению, он не пришел, но прислал уклончивый ответ. Не имея рядом с собой никого, кто мог бы позаботиться обо мне, я оставалась в отеле «Норманди» слишком больная, чтобы строить какие-либо планы на будущее.

В тот период времени отель стал убежищем многих известных парижан. В соседних с нашими комнатах поселилась графиня де ля Беродьер, у которой гостил поэт граф Робер де Монтескье. После обеда мы часто слышали его голос, легким фальцетом декламирующий его стихи, и среди постоянно доходивших до нас известий о войне было так удивительно слышать, как он с исступленным восторгом провозглашал власть Красоты.

Саша Гитри тоже пребывал в «Норманди» и каждый вечер в вестибюле гостиницы развлекал восхищенных слушателей неистощимым запасом рассказов и анекдотов.

Только когда курьер с фронта привозил нам новости о мировой трагедии, наступал зловещий час понимания происходящего.

Но вскоре эта жизнь стала вызывать у меня отвращение, и, поскольку я была слишком больна, чтобы путешествовать, я сняла меблированную виллу. Она называлась «Черное и белое», и там все: ковры, занавески, мебель – действительно было черным и белым. Нанимая виллу, я сочла ее чрезвычайно шикарной, но до тех пор, пока не стала жить там, не понимала, как угнетающе она может действовать.

Перевезенная из Белльвю, где все было пронизано надеждой на мою школу, искусство, будущую обновленную жизнь, в этот маленький черно-белый домик у моря, я оказалась здесь в одиночестве, больная и несчастная. Но пожалуй, хуже всего была болезнь. Я едва могла найти в себе силы на короткую прогулку по берегу. С сентябрьскими штормами пришла осень. Лоэнгрин написал, что мою школу перевезли в Нью-Йорк в надежде найти там для нее пристанище на время войны.

Однажды, когда я чувствовала себя еще более несчастной, чем обычно, я отправилась в госпиталь, чтобы найти врача, отказавшегося прийти ко мне. Я отыскала невысокого человека с черной бородкой, и было ли то плодом моего воображения, или он действительно повернулся, чтобы спастись бегством, когда увидел меня? Я приблизилась к нему и спросила:

– Доктор, вы что-то имеете против меня, раз не приходите, когда я приглашаю вас? Неужели вы не понимаете, что я по-настоящему больна и вы нужны мне?

Он пробормотал какие-то извинения и пообещал прийти на следующий день, при этом вид у него был какой-то загнанный.

На следующее утро начались осенние бури. Волны высоко вздымались, лил проливной дождь. Врач пришел на виллу «Черное и белое».

Я безуспешно пыталась разжечь огонь, но труба сильно дымила. Врач проверил мой пульс и задал обычные вопросы. Я рассказала ему о горе, постигшем меня в Белльвю, – об умершем младенце. Он продолжал смотреть на меня, словно погруженный в галлюцинацию.

Вдруг он крепко обнял меня и принялся ласкать.

– Вы не больны! – воскликнул он. – Только ваша душа больна, она больна от отсутствия любви. Единственное, что может излечить вас, – это любовь, любовь, и только любовь.

Одинокая, усталая, печальная, я не могла не почувствовать благодарности за этот страстный и спонтанный взрыв чувства. Я посмотрела в глаза этого странного доктора и увидела любовь и вернула ее со всей печальной силой своей израненной души и тела.

Каждый день после работы в госпитале он приходил ко мне на виллу. Он мне рассказывал о страшных событиях дня, о страданиях раненых, о безнадежных операциях – словом, обо всех ужасах этой ужасной войны.

Иногда я ходила вместе с ним на ночные дежурства, когда весь обширный госпиталь, разместившийся в казино, спал и только центральный ночной свет горел. То тут, то там кто-то из бодрствующих мучеников поворачивался с усталым вздохом или стоном, врач переходил от одного к другому, то произнося утешающее слово, то давая попить, то предоставляя благословенную анестезию.

И после этих тяжелых дней и исполненных сострадания ночей этот странный человек испытывал потребность в любви и страсти, в одно и то же время трогательной и дикой, и из этих пламенных объятий и часов сводящего с ума наслаждения мое тело восставало исцеленным, так что я снова могла гулять у моря.

Однажды ночью я спросила этого странного врача, почему он отказался прийти, когда я позвала его в первый раз. Он не ответил на мой вопрос, но в его глазах появилось выражение такой боли, такой трагедии, что я побоялась продолжать расспросы. Но мое любопытство возросло. Здесь крылась какая-то тайна. Я чувствовала, что мое прошлое каким-то образом связано с его отказом ответить на мой вопрос.

1 ноября, в День поминовения усопших, я стояла у окна виллы, и вдруг мне бросилось в глаза, что садовый участок, окруженный черными и белыми камнями, имел вид двух могил. Подобное восприятие сада превратилось в своего рода галлюцинацию, и я не могла смотреть на него без содрогания. И действительно, я