когда совработники бежали. Портреты вождей Ленина и Троцкого вместе с красными флагами везде сохраняются. Самый популярный лозунг: «Против грабежей и голода». Отмечались случаи участия в мятеже не только отдельных коммунистов, но и целых партийных организаций.

Восстание, отмечал Воднев, идет из самой глубины деревни, чуждое всякому влиянию кулачества, духовенства и офицерства. Более того, отмечалось много случаев, когда священники укрывали от повстанцев красноармейцев и даже комиссаров в своих домах. Явно поражало то, что, «в противовес бунтам в центральных губерниях в прошлом, здесь бросается в глаза та тупая решимость повстанцев, с которой они принимают смерть в боях с войсками. Каждый из них предпочитает смерть плену…, были также случаи, когда тяжелораненые брались за оружие для того, чтобы вынудить красноармейцев добить их»[1746]. Истинную причину мятежа, отмечает Павлюченков, так и не удалось установить, поскольку за время боев не удалось взять почти ни одного пленного из лагеря восставших. Однако комиссар пишет, что с уверенностью можно предположить, что причины эти кроются прежде всего в продовольственной политике и методах ее проведения местными властями[1747].

В феврале-марте 1920 г. в ряде уездов Уфимской, Казанской и Самарской губерний вспыхнуло крестьянское «вилочное» восстание. Общее число восставших доходило до 400 тысяч человек[1748]. «Информационные сводки ВЧК за вторую половину 1920 года, — отмечает С. Павлюченков, — свидетельствуют, что в республике не осталось практически ни одной губернии, не охваченной в той или иной степени, так называемым, бандитизмом»[1749]. Пик выступления западносибирских крестьян пришелся на январь 1921 г. Численность восставших — несколько сот тысяч человек… «Усмирение» крестьян продолжалось вплоть до июля 1921 г. Погибло не менее 2 тыс. красноармейцев, 5 тыс. партийно-советских работников. Число погибших крестьян исчислялось десятками тысяч[1750]. По другим данным в боях с повстанцами или просто в результате партизанского террора погибло около 30 000 партийных и советских работников Сибири[1751].

Скорейшее прекращение гражданской войны любыми средствами и предупреждение ее новых вспышек становилось вопросом выживания государства. И эта жизненная необходимость стала одной из основных причин последних вспышек массового террора:

На Кубани он начался летом 1920 г. 16 июля член Кавбюро ЦК РКП(б) А. Белобородов телеграфировал Ленину: «Положение в крае становится серьезным. Хлебная разверстка, понижение ставок, аннулирование белогвардейских денег служат причинами все более растущего противосоветского настроения. Достигнутые Врангелем успехи расцениваются как доказательство бессилия Соввласти, заставляют даже колеблющихся ориентироваться на возвращение белых»[1752]. 1 августа Белобородов телеграфировал в СНК, ЦК РКП(б) и ВЧК: «Вся Кубань охвачена восстанием, действуют отряды, руководимые единой врангелевской агентурой. Зеленые отряды растут и значительно расширяются с окончанием горячей поры полевых работ около половины августа… В случае не ликвидации Врангеля мы рискуем временно лишиться Северного Кавказа… Под ударом все Черноморское побережье»[1753].

Для того, что бы лишить врангелевцев опоры началась зачистка Кубани и, прежде всего, с офицеров 31 июля особый отдел 9-й армии издал приказ, которым предписывалось «явиться на регистрацию в Краснодар (Екатеринодар) всем бывшим военным, без различия рода службы, здоровья и возраста»[1754]. Все они были отправлены на север, в Архангельск и Холмогоры и с той поры, по словам историка Павлюченкова, совершенно исчезли. Следующий удар был обрушен на кубанское казачество: в июле были сформированы ударные отряды, которыми была «расстреляна не одна тысяча противников Соввласти и сожжена не одна станица (не одна сотня домов). И это, — по словам члена РВС 9-ой армии Анучина, — чрезвычайно благоприятно подействовало на казачество, отрезвило его…»[1755].

История борьбы с казачеством, показала большевикам, что их попытка остановить белый террор встречным огнем «Красного террора» не удалась. Сохранявшаяся угроза развития успеха белых армий, которая могла быть поддержана восстаниями в тылу, вынудила большевиков перейти на следующую ступень террора: к тотальным формам зачистки освобожденных территорий от любой потенциальной угрозы.

На Севере России, вспоминал бывший член белого правительства Северной области эсер Б. Соколов, в «первый период пребывания большевиков в Архангельске был временем совершенно несвойственного для большевиков либерализма…, большинство из взятых в плен офицеров было освобождено, не было реквизиций, магазины были открыты, свободная торговля процветала, члены белого Правительств не были не только ни арестованы, ни просто обеспокоены. С первых же дней прихода красных войск начал функционировать реорганизованный городской театр…»[1756].

Счастливое время закончилось с прибытием Че-Ка, начались массовые аресты, обыски и реквизиции. Комиссар Кузьмин пытавшийся бороться с беспределом ЧК получил отповедь от самого Ленина[1757]. Мало того в Архангельск был послан Кедров, «репутация которого, — по словам Соколова, была — общеизвестна, как беспощадного палача и изувера… Расстрелы, реквизиции и беспощадные преследования всех и вся продолжались до тех пор, пока не выяснилось, что Кедров сумасшедший»[1758]. Личность Кедрова даже в то время явно выделялась на общем фоне, не случайно С. Мельгунов посвятил ему одну из глав своей книги, назвав ее «Маньяк», Кедров, по его мнению, «человек ненормальный»[1759].

«Версия о сумасшествии Кедрова получила широкое распространение, — отмечает историк В. Голдин, — но она не соответствует действительности… Дело, думается, в другом. С начала гражданской войны Кедров оказался в самом ее пекле…, он возглавлял Особый отдел ВЧК (армейскую контрразведку)…, в качестве полпреда ВЧК выезжал в самые горячие и угрожающие места. Накапливалось ожесточение, выработалась привычка и уверенность в праве сурово карать «врагов революции»… В этом привыкании к насилию и террору заключалась великая драма и трагедия революции и людей, вершивших ее с самыми благими целями и намерениями. Этим во многом определялась и последующая история страны и судьбы людей, стоявших у истоков российской революции»[1760].

Эволюцию психологии Кедрова наглядно передают его слова, приводимые Мельгуновым, и сказанные Кедровым еще до того, как он стал «сумасшедшим»: «Я старался убедить себя в том, что подобные лица должны беспощадно уничтожаться…, тем не менее, я колебался: всю жизнь я боролся против виселиц и расстрелов. Неужели теперь нужно прибегать к тем средствам, которые раньше не достигали цели? Неужели рабоче-крестьянская власть не может обойтись без казней». При первом своем отъезде в Архангельск Кедров решительно заявлял Троцкому, что не может «никого расстрелять»[1761].

В Крыму красный террор носил тот же характер, что и в Архангельске, приобретя только гораздо большие масштабы: после взятия Крыма, офицеры прошли регистрацию, одна часть из них была амнистирована и отправлена в госпиталя и к семьям, вторая «на очень гуманных условиях» — в северные концлагеря. В местной печати даже появилось обращение амнистированных: «Мы, бывшие офицеры и чиновники армии Врангеля, получив извещение о дарованном нам помиловании, не находим слов