Как-то в разговоре с товарищем студенческих лет он применил колоритное выражение генерала Ермолова, героя войны с Наполеоном и покровителя декабристов:

Знаешь, я ведь имел дело и с генералами, и с маршалом. Все они жидковаты в сравнении с Алексей Петровичем Ермоловым. В сношениях с начальством застенчивы.[336]

«Застенчивы» были и ядерные герои-физики. После Курчатова (умершего в 1960 году) один незастенчивый Сахаров и остался.

Важное дело касалось договора о запрещении ядерных испытаний.

В мае 1955 года Советский Союз внес предложение в ООН о полном прекращении испытаний. Немедленно встала проблема контроля, и в условиях взаимного недоверия задача стала неподъемной, хотя переговоры об этом шли, и громких слов хватало.

Намек на решение можно было усмотреть в выше цитировавшейся книге Теллера 1958 года. Там не только восхваляются чистые бомбы, как «почти решающие проблему радиоактивных осадков», но есть и всего одно предложение о полном решении: «Глубоко-подземные испытания полностью исключат радиоактивные осадки».[337] Так мало сказано об этом, быть может, потому, что первые подземные испытания США провели только в 1957 году, и еще не было ясно, могут ли подземные испытания заменить ужасные надземные «грибы».

К апрелю 1959-го это стало яснее, и Эйзенхауэр предложил запретить только надземные, атмосферные взрывы. Хрущев немедленно отверг это предложение, скорей всего даже не поняв толком его главное дипломатическое достоинство: снимается проблема контроля, самая трудная ее часть — инспекция на месте проведения взрыва. К тому времени обе стороны признавали, что для обнаружения атмосферного взрыва имеются надежные способы, не требующие инспекции на месте.

Главное же достоинство такого соглашения заключалось в том, что прекращалось загрязнение атмосферы и сдерживалось распространение ядерного оружия.

Советская негативная реакция на предложение Эйзенхауэра могла быть связана и с тем, что в СССР в 1959 году просто еще не знали, что такое подземное ядерное испытание. Первое подобное испытание в СССР провели в октябре 1961-го, второе — в феврале 1962-го.

А летом 1962 года Адамский, разделявший отношение Сахарова к радиоактивному загрязнению атмосферы, пришел к мысли, что физики Объекта могли бы помочь дипломатам. Человек широкого кругозора, он следил за развитием событий по американскому журналу «Бюллетень ученых-атомщиков», который получали на Объекте. Он подготовил проект письма Хрущеву от имени физиков — разработчиков ядерного оружия, в котором изложил конкретные — профессиональные — доводы в пользу того, чтобы от имени советского правительства внести предложение о запрете только надземных взрывов.

Новое, как известно, — это хорошо забытое старое. А в дипломатии хорошее новое — это не очень забытое старое предложение противоположной стороны.

Адамский показал это письмо Сахарову, и тот его одобрил. Но сказал, что лучше действовать через министра.[338]

Дальше рассказывает Сахаров:

Я изложил Славскому [министру Средмаша] идею частичного запрещения, не упоминая ни Эйзенхауэра, ни Адамского; я сказал только, что это — выход из тупика, в который зашли Женевские переговоры, выход, который может быть очень своевременным политически. Если с таким предложением выступим мы, то почти наверняка США за это ухватятся. Славский слушал очень внимательно и сочувственно. В конце беседы он сказал:

— Здесь сейчас Малик (заместитель министра иностранных дел). Я поговорю с ним сегодня же и передам ему вашу идею. Решать, конечно, будет «сам» (т. е. Н.С. Хрущев).

Через несколько месяцев после нашего конфликта по поводу двойного испытания мощного изделия Славский позвонил мне на работу. Он сказал в очень примирительном тоне:

— Что бы ни произошло у нас в прошлом, жизнь идет, мы должны как-то восстановить наши добрые отношения. Я звоню вам, чтобы сообщить, что ваше предложение вызвало очень большой интерес наверху, и, вероятно, вскоре будут предприняты какие-то шаги с нашей стороны.

Я сказал, что это для меня очень важное сообщение.

2 июля 1963 года Хрущев сделал предложение о запрещении надземных испытаний, и всего через 10 дней договор был готов. Официальное подписание состоялось в Москве в августе.

Оценить с полной определенностью вклад Сахарова в это событие можно, только изучив дипломатическую советскую кухню того времени. Однако, учитывая отношение «самого» — Хрущева к «отцу» советской водородной бомбы, легко представить, что профессиональное суждение Сахарова стало «последней каплей». При этом надо, конечно, учитывать и политический фон того времени, отделенного лишь месяцами от кубинского ракетного кризиса в октябре 1962 года, когда человечество ближе всего подошло к краю ядерной пропасти.

Думал ли Сахаров о своем вкладе в этот кризис, чуть не ставший роковым для земной цивилизации? Какую роль сыграл пятидесятимегатонный взрыв предыдущего октября? Укрепил самоуверенность Хрущева, когда тот посылал советские ядерные ракеты на Кубу? Или добавил осторожности Кеннеди, когда тот отверг мнение своих советников о военном ударе? Или предостерег обоих от игры ва-банк?

Во всяком случае летом 1963 года осенний кризис 1962 года и рекомендация Сахарова действовали в одном направлении.

Для Сахарова историческое значение этого договора в том, что «он сохранил сотни тысяч, а возможно, миллионы человеческих жизней — тех, кто неизбежно погиб бы при продолжении испытаний в атмосфере, под водой и в космосе». То было первое международное соглашение о ядерном поведении противостоящих держав. И у Сахарова были основания гордиться своей причастностью к договору 1963 года.

Невыборы в Академию наук

В статье Сахарова о радиоуглероде 1958 года в журнале «Атомная энергия» в списке литературы были две странные ссылки на рукописи о влиянии радиации на наследственность. Почему рукописи? И как о них узнал физик?

Тогдашний советский читатель прекрасно понимал, что за этим стоит трагедия советской генетики. Разгромленная по личному благословению Сталина, она еще годы не могла выйти из подполья организаторский талант Лысенко обеспечил ему и его последователям многолетнее благоволение Хрущева. И это несмотря на то, что в начале 50-х годов молекулярная генетика сделала большой прорыв после работ биофизиков Крика и Уотсона в Англии.

Причина процветания Лысенко была простой — в сталинское время он успел поставить своих людей на влиятельные посты в области биологии и агрономии, в частности, и в Академии наук. Поэтому даже снятие запретов сталинского времени не могло оздоровить ситуацию без посторонней помощи. Советские физики старались помочь биологам, используя свое крепкое социальное положение.