Другое антиамериканское событие, о котором знали все, произошло 1 мая 1960-го, в день, который в СССР по традиции отмечался как праздник мира и труда (хотя и назывался Днем международной солидарности трудящихся). В тот день над территорией СССР был сбит американский самолет-шпион U-2, Думая, что пилот погиб, американское правительство пыталось вначале отрицать разведывательный характер полета. Однако пилот был захвачен живым и предъявлен публике вместе с его шпионским снаряжением. Этот международный скандал привел к срыву намеченной на 16 мая встречи глав четырех ядерных держав.

На таком советско-американском фоне после двух с половиной лет ядерного моратория Хрущев решил его отменить. О своем неожиданном решении он сообщил ученым-атомщикам на специально созванном совещании в Кремле в июле 1961-го. Причинами руководитель страны назвал изменение международной обстановки и то, что по числу испытаний СССР существенно отставал от США. Соотношение на тот момент, действительно, было 83:194, но оно-то не изменилось с начала моратория.

Сахаров считал, что возобновление испытаний мало что могло дать тогда технически — не было никаких разработок, нуждающихся в проверке, и сказал об этом в своем выступлении. Поскольку никакой реакции на его заявление не последовало, он, сев на место, тут же написал записку Хрущеву, развив свою аргументацию.

Хрущев ответил на записку чуть позже, за обедом, устроенном для участников совещания. По воспоминаниям Сахарова, глава государства начал говорить спокойно, но потом разошелся, раскричался, что Сахаров лезет не в свое дело, ничего не понимая в политике, что у него много иллюзий. И пообещал взять его с собой, когда следующий раз он поедет на переговоры с капиталистами: «Пусть своими глазами посмотрит на них и на мир, может, он тогда поймет кое-что».

Никто из присутствовавших Сахарова не поддержал.

Через несколько недель во время доклада правительству о подготовке к испытаниям Хрущев спросил, понял ли Сахаров свою ошибку, и услышал непривычный ответ: «Моя точка зрения осталась прежней. Я работаю, выполняю приказ».

Как это понимать? Что он готов выполнить любой приказ «партии и правительства»? Или что он не узнал никаких опровергающих доводов, но допускает, что они у Хрущева есть и просто не могут быть ему изложены? Он ведь и в самом деле никогда не участвовал в переговорах с капиталистами и не знал, какие аргументы для них весомы.

Сахаров доверял руководителю страны. И это доверие питалось не только неблаговидными действиями американцев и тем, что в 1958 году Хрущев оказался прав, — советские осенние испытания не помешали установлению моратория. Важнейшим источником доверия был процесс десталинизации, который шел в стране и главным гарантом которого был лично Хрущев — при молчаливом сопротивлении большей части номенклатуры.

Напомним, что 1961 год — это год XXII съезда партии, на котором Хрущев провел решение вынести мумию Сталина из Мавзолея. Это был год, когда Солженицын решился выйти из своего литературного подполья, а решение опубликовать «Один день Ивана Денисовича» принял сам Хрущев.[324]

Еще убедительнее о том времени говорят слова в дневнике Лидии Чуковской, посвященные ее дружбе с Анной Ахматовой: «Новое время, до которого мы дожили, дожили, дожили…»[325]

Эти две женщины жили поэзией, безо всяких про- и антисоциалистических чувств. Их общественным идеалом была прежде всего возможность открыто говорить то, что думаешь, и о том, что чувствуешь. «Новое время» позволило Ахматовой не только читать вслух «заветные строфы», но даже диктовать их, с тем чтобы Чуковская их записала и унесла с собой. В «старое время» Ахматова, когда к ней приходила Чуковская, писала стихи на бумаге, давала прочесть и тут же сжигала.

Не так уж много для новой эры? Это если смотреть, удалившись на несколько десятилетий в будущее или на несколько тысяч километров к Западу. У Лидии Чуковской и ее соотечественников под рукой был другой аршин — со сталинским клеймом.

Царь-бомба

Сотрудник Сахарова В.Б. Адамский вспоминает их настроение во время подготовки к испытаниям 1961 года:

…мы все, включая и Андрея Дмитриевича, придерживались наивно-патриотической точки зрения, состоявшей в том, что у нас должны быть самые мощные, самые эффективные заряды, и это должно быть известно «потенциальному противнику», а также «людям доброй воли», которым надлежало воздействовать на свои правительства, чтобы они согласились на его запрещение.[326]

Сахаров участвовал в разработке двух изделий для этой серии испытаний. Оба не имели непосредственного военного назначения (что он и имел в виду, выступая в Кремле наперекор Хрущеву).

Одно рассчитывалось на 100 мегатонн, однако испытывалось в максимально очищенном варианте, что наполовину снижало мощность. Но все равно это в три с лишним раза превышало американский рекорд.

Это изделие иногда называют Царь-бомбой. Тот, кто пустил в ход такое имя, видимо, только поверхностно знакомился с экспозицией Московского Кремля, где установлены сорокатонная Царь-пушка, никогда не стрелявшая, и двухсоттонный Царь-колокол, никогда не гремевший, — символы бессмысленного величия. Царь-бомба и выстрелила, и прогремела на весь мир. Энергия взрыва в несколько раз превысила сумму всех взрывов Второй мировой войны, включая и два атомных.

Американские оружейные эксперты не видели никакого военного смысла в таком взрыве. Но политический эффект был достигнут, прежде всего — внутри страны. О предстоящем рекордном взрыве Хрущев объявил в первый день работы XXII съезда партии, и в последний день съезда делегаты узнали об успехе испытания.

Узнали об этом и «потенциальные противники». Их физики, изучив пробы воздуха, пришли к выводу, что русские взорвали бомбу мощностью 58 мегатонн и 98-процентной чистоты. Американцы несколько переоценили «достоинства» русского изделия, но и реальные 50 Мт и 97% — остаются рекордами. Будем надеяться, навсегда.

Однако даже стопроцентно чистые 50 мегатонн, взорванные в атмосфере, это, согласно сахаровским же собственным подсчетам, 50x6600 = 330 000 жертв за 8 тысяч лет. Как он сам относился к этим цифрам? У него же хватало воображения, чтобы за этими цифрами видеть страдания людей? Малышей, рожденных с генетическими дефектами, и взрослых, гибнущих в расцвете лет от рака. Как же он укротил свое воображение?

Он «считал, что необходимо выжать все из данной сессии [испытаний], с тем чтобы она стала последней».

Для этого он готовил и еще один испытательный взрыв.