В 1953 году два американских президента заявили об этом. В январе, два месяца спустя после первого термоядерного взрыва («Майк»), Трумэн в своей прощальной речи, не раскрывая масштаба мощности нового оружия, провозгласил, что термоядерная война «разрушила бы саму структуру цивилизации». В декабре Эйзенхауэр в своей речи «Атомы для мира» в ООН говорил о «вероятности уничтожения цивилизации». Четыре месяца спустя после испытания Слойки, он объяснил качественно новую ситуацию, созданную новым оружием: даже значительное превосходство в количестве ядерных вооружений у страны, подвергшейся нападению, не делает для нее приемлемой цену, которую она заплатит.

Физики — Эйнштейн, Бор, Сциллард — осознали это сразу же после рождения первого образца ядерного оружия в 1945 году. Политикам потребовалось удостовериться, что мощь ядерного оружия за считанные годы возросла в тысячу раз и что это вовсе не предел.

Первым советским руководителем, кто признал новую реальность, был Маленков, заявивший публично 12 марта 1954 года, что новая мировая война означала бы конец мировой цивилизации. Он был лучше других советских вождей подготовлен к этому признанию, намного более образован научно-технически (окончил МВТУ) и информирован. «Его человек» В.А. Малышев, также выпускник МВТУ, возглавлял атомный проект после Берии. 1 марта в испытании «Браво» американцы взорвали бомбу в сорок раз более мощную, чем Слойка, и Маленков получил анализ ситуации, сделанный Курчатовым и тремя другими видными учеными.

Так что 12 марта Маленков отвечал и на декабрьскую речь американского президента, и на мартовскую демонстрацию американской термоядерной мощи. Однако этот реализм во внешней политике стоил ему внутриполитического краха. Хрущев воспользовался этой возможностью, чтобы устранить своего главного политического конкурента, и раскритиковал его за отход от линии партии и за ядерное паникерство.

Не прошло и двух лет, как на XX съезде партии Хрущев, уже потеснивший своих недавних соратников, сам провозгласил, что партия взяла курс на «мирное сосуществование», можно сказать, на вооружение.

Что мог думать об этом новом коммунистическом оружии западный наблюдатель? Принципиальный пересмотр политической картины мира в ядерный век или чистое политиканство и пропаганда?

Последующие действия Хрущева-политика, как и его «Воспоминания», говорят о том, что это было не просто политиканство. Он не был фанатиком, готовым принести в жертву свой народ ради торжества светлой идеи. Простой — мужицкий — здравый смысл был против войны. Однако не видно признаков, чтобы он осознал принципиально новую политическую реальность, созданную наукой. Его научный уровень вполне характеризует то, что до конца своей политической карьеры он поддерживал Лысенко.

В январе 1958 года журнал Time объявил Хрущева Человеком года и посвятил ему специальную статью. Символом года стал спутник — точнее, два первых спутника Земли, запушенных СССР (и на четыре месяца опередивших США). Рассказала статья и о других — прежде всего политических — достижениях «коренастого и лысого, говорливого и блестящего руководителя России», который в 1957 году «перегнал, перехитрил, перехвастал и перепил всех». Но в заключение статья дала ему совет:

В свои 63 года Никита все еще не получил абсолютную власть, пока о нем можно лишь говорить как о предводителе банды. И чтобы держать такую банду под контролем, как Никита хорошо знает, требуется гораздо больше политического искусства, чем Сталину когда-либо требовалось. Хрущевской России нужны думающие люди — ее ученые и инженеры, — и Хрущев должен разрешить им думать. Они требуют уважения. Они могут обойтись без Хрущева, но Хрущев без них обойтись не может.[323]

Похоже, этот совет Хрущеву не показали. Во всяком случае решение прекратить ядерные испытания он принял безо всяких консультаций с учеными.

Американские политики не могли себе такого даже представить. Они в этом увидели очередную восточную — коммунистическую — хитрость: русские, наверно, испытали все, что им хотелось, и теперь могут себе позволить прекратить испытания надолго, зарабатывая политические очки и подбадривая леволиберальную оппозицию на Западе. Поэтому американцы ответили, что прежде чем присоединяться к мораторию, они должны провести все свои запланированные испытания. За лето 1958 года они провели около тридцати ядерных взрывов, и у Хрущева сдали нервы — он приказал возобновить советские испытания.

В те годы Сахаров не проявлял интереса к политике, выходящей за пределы его профессиональной компетенции. Как истинный профессионал он с уважением относился к другим профессионалам. А как человеку «абсолютной честности» (пользуясь его словарем), ему было легче предположить, что он чего-то важного не знает в области внешней политики, чем признать «профнепригодность» столь высокогосударственного деятеля, как Хрущев, или непригодность социальной системы его страны.

Поэтому Сахаров попытался спасти мораторий и заодно лицо СССР своими — профессиональными — силами. Он предложил изменить конструкции оружия, намеченные к испытанию, сделав их настолько надежными, чтобы их можно было принять на вооружение без полномасштабной проверки. Он убедил Курчатова в технической возможности этого пути, и тот полетел в Крым, где Хрущев проводил свой отпуск.

Встреча с Игорем Васильевичем состоялась в сентябре 1958 года в его домике во дворе института. Часть разговора происходила на скамейке около домика под густыми развесистыми деревьями. Игорь Васильевич выслушал меня внимательно, в основном согласился с моими тезисами. Он сказал:

— Хрущев сейчас в Крыму, отдыхает у моря. Я вылечу к нему и представлю ему ваши соображения.

Лидер страны, однако, лучше ученых знал, что возможно, а что нет, и отказался от рекомендаций физиков, всей душой преданных стране.

Серия из двадцати испытаний прошла в октябре, и спустя несколько месяцев выступая на съезде партии, Курчатов доложил, что они «показали высокую эффективность некоторых новых принципов, разработанных советскими учеными и инженерами. В результате Советская Армия получила еще более мощное, более совершенное, более надежное, более компактное и более дешевое атомное и водородное оружие».

Приведя эти слова в «Воспоминаниях», Сахаров с ними соглашается.

Вместе с этим оба преданных стране физика получили основание думать, что, быть может, и в самом деле руководитель страны лучше их знал, что надо делать. После советского взрыва 3 ноября 1958 почти три года на полигонах сверхдержав царила ядерная тишина.

Но вне ядерной политики эти три года были совсем не тихими.

Неожиданно для обеих сверхдержав в начале 1959 года произошла революция на Кубе. Просоциалистические слова и дела молодых бородатых революционеров — барбудос — вызывали антипатии в США и в той же мере горячие симпатии в СССР. Советскому человеку не надо было интересоваться политикой, чтобы разделять эти симпатии. Особенно после того как в апреле 1961 года барбудос разгромили — без посторонней помощи — тысячный отряд контрреволюционеров, обученных и вооруженных США.