Главное, в чем Николай Адамович расходился с незалежницким движением, это выбор союзника. Почти все видные представители Белорусской крестьянско-рабочей громады в Польше разочаровались быстро и полностью. После довольно длительного периода активной деятельности на подконтрольной полякам территории, выразившейся в создании нескольких сотен сельских крестьянских комитетов, так называемых «гуртков», они попали под каток Начальника Государства. Пилсудский безжалостно раздавил ростки зарождавшейся второй попытки белорусского проекта, было много посаженных. В этот момент лояльность пана Норкевича варшавским властям стала приобретать сомнительный тон, а потом и вовсе нивелировалась. О пане Норкевиче в определенных кругах было принято отзываться пренебрежительно. Но удивительным образом время засвидетельствовало его, пусть и относительную, правоту. По желанию многих активистов белорусской Громады польские власти отпустили их из заключения в СССР в обмен на арестованных советскими властями заметных поляков. Надо сказать, что для радужных белорусских ожиданий были некоторые основания. Если польские чины заявляли, по словам националистического белорусского публициста Я.Малецкого, что «польское правительство цинично пророчит, что через 50 лет на территории Польской республики не будет и следа белорусов», то большевики начали процессы «коренизации». На Украине началась массовая, насильственная украинизация на землях, входивших в состав СССР. На территории Могилевской, Гомельской и Минской губерний велено было создать народ белорусский. Не хватало кадров, мало вообще кто говорил по-белорусски, но решение партии должно было быть внедрено.

Так что лидеры Громады смотрели в будущее с оптимизмом. Но ожидания ожиданиями, а реальная практика дает свои плоды: очень скоро лидеры Громады были репрессированы по сфабрикованному делу Белорусского национального центра. С.Рак-Михайловский, И.Дворчанин, Б.Тарашкевич, обвинявшие, пусть и не слишком страстно, пана Норкевича в излишнем заискивании у поляков, были расстреляны народной властью страны, приступившей к реализации самых заветных их мечтаний. Если хотите — ирония истории, только сильно злая.

Николай Адамович постепенно и осторожно сблизился с Ф.Акинчицем, лидером самого правого крыла Громады, оставшимся на землях восточных кресов. В 1933 году Акинчиц основал БСНП — белорусскую национал-социалистическую партию, тут сказалось влияние общеевропейского коричневого воодушевления. Надо сказать, что и тут от решительных политических рывков Николая Адамовича сохранила его врожденная заторможенность, смесь настороженности и мечтательности. Она изменила ему всего один раз — во время того памятного похода роты Неведомского. Больше он старался себе таких самозабвенных действий не позволять. В переписке с Акинчицем состоял, но приглашение войти в руководящие органы партии отклонил.

Та статья о люстрации была тиснута в «Штоденнике Новогрудском», а после долго порхала по польским изданиям в виде перепечаток.

Николай Адамович вошел на некоторое время в моду у себя в Волковысске. Он был в это время как бы уж и вдовцом — супруга слишком плотно осела в отцовском доме под Зельвой, продолжая раздаваться в объемах и теряя интерес к любой жизни, кроме непосредственно окружающей. По тихому обоюдному согласию супруги друг другу не напоминали о своем существовании; подросшая до школьного уровня Дануся переехала к отцу, и никто из знакомых людей из общества как-то не снисходил до выяснений, откуда у пана пишущего учителя взялась дочка. Есть, и ладно. Дануся со временем стала играть в игру «никакой мамы нет». Она только-только стала оперяться, была принята в кружок товарок-одногодок из самых блестящих семей города, и ее приводила в содрогание мысль о том, что в очередную гостиную, где она кушает клубнику со взбитыми сливками, вдруг вплывет мамаша в ботах, перепачканных деревней.

Но время шло, и с ним приходили и проблемы. За Данусей стали ухлестывать. Она, слушая советы умного и трясущегося над ее будущим отца, умела оставаться в незапятнанном состоянии, несмотря на вихри внимания и поползновения лучшей волковысской молодежи, иногда даже с покушениями против приличий. Чего, мол, слишком церемониться с этой босячкой? Но такое случалось крайне редко. Но вот явился из Кракова на побывку к матери, вдове пехотного поручика Рошицкого, сын- студент, большой, пухлый, рыжий, с неважной дикцией и одышкой. не пользовавшийся, надо полагать, никаким успехом там, за австрийской границей, он решил взять свое здесь, на родине. Пан Збышек был уверен, что своим вниманием осчастливливает мадемуазель Норкевич. Тонкой, стройной, образованной Данусе он совсем не нравился, поэтому отношения развивались вяло, но сам факт этих отношений поднимал авторитет Норкевичей. Отец и мать к этому времени были уже покойны, с зятьями и сестрами советоваться Николай Адамович избегал, но они ему все же советовали — неоднократно и решительно: Дануту надо выдать.

Норкевич, проявляя чудеса изворотливости и обходительности и обучая своим тактическим замыслам дочку, все же держал пана Збышека на расстоянии. Пан студент уезжал и приезжал, маман его начала удивленно выгибать бровь, вопрошая: что это такое?

Да, как говорится, раз есть начало, жди какого-нибудь и конца: не хотите вешаться — пожалуйте топиться.

Приехал на очередную побывку с Рошицким его соученик, приятель Комаровский, загадочный, вечно молчаливый поклонник Пшыбышевского, с вечной цинической фразочкой в углу красиво искривленного рта. И Дануся пропала. Симпатичные, неглупые девушки, как правило, гарантированы не от всех видов дураков. Были какие-то прилюдные, но нервные разговоры, прокаты в коляске втроем, объяснения на фоне цветущего жасмина в городском саду — тоже всем было видно. Рошицкий был в ярости и трагическом состоянии одновременно — у него в характере была примесь дурновкусного артистизма, — и он вызвал Комаровского на дуэль. Понятно, что ни о какой реальной стрельбе речь идти не могла — первая треть ХХ столетия, — но тревожный, хлопотный праздник усмирения ожесточившихся юных сердец взял много сил: ночные поездки на шарабанах, мучительные разговоры, мокрые от слез подушки, картинные позы.

В тот последний день всеобщего примирения, уже после отъезда Комаровского, этого Чайльд Гарольда с окраин обитаемого мира, в доме у Рошицких праздновали с облегчением победу здравого смысла над пережитками героических, но невразумительных нравов. Присутствовали и директор гимназии, и податной инспектор, и офицер гражданской полиции. Редактор вдруг после многих тостов вдруг завел речь в адрес пана учителя Николая Норкевича, как-то особенно педалируя его культурный, правильнее сказать — культивируемый им полонизм, столь не свойственный народам — гонителям польского величия и свободолюбия. Ведь вот пан Норкевич не так давно совершенно документально на страницах всеми уважаемого «Штоденника Новогрудского» доказал, какие имения и дома в их повете были отобраны у исконных польских владельцев в пользу грубых муравьевских служак. Не любя быть голословным, пан Барановский стал загибать пальцы: отобраны были Лиски, Крушевичи, Маздонь, Дворец…

Николай Адамович довольно сдержанно отнесся к хлынувшей волне похвал. На душе у него было паршиво. Он понимал, что праздник стоит на как бы уже состоявшемся факте сговора его Дануси с краковским студентом, его поздравляют и венчают с тем, что они, господа элита, его щедро осчастливливают. И в такой ситуации невозможно себе представить отказа от благодеяний. Дануся ему сообщила в яростных слезах: она видеть не может этого рыжего дурня, а уже даже городское простонародье убеждено, что «Данута Норкевич идзе за Збышека Рошицкого».