Янина стояла на краю большой старой воронки. Не менее чем полутонная авиационная бомба превратила лавку Льва Абрамовича Вайсфельда в яму, постепенно становящуюся свалкой: замерзшая лужа на дне, обгорелые доски, кривые ветки с остатками грязной, серой листвы, остов бочки, оконная рама с огрызками стекол в углах, скукоженный труп когда-то серой собаки.

Человек, проводивший ее сюда от поворота на Липовую улицу, уже благоразумно уходил, подняв воротник длинного пальто. Янина, в чумазом ватнике, подпоясанном солдатским красноармейским ремнем с зеленой бляхой, осталась стоять, прищурив горящие тихой болезнью глаза, расставив ноги в сапогах с обрезанной до половины халявой. Никого больше рядом не было. Присутствовал рассеянный, через силу идущий снегопад, рядом с ямой покосилась стена соседнего кирпичного дома с молниеобразной трещиной. В домах на противоположной стороне можно было, сильно присмотревшись, угадать отблеск керосиновой лампы, но изнутри все было так прикрыто, что, понятно, расспрашивать о чем-то хозяев — напрасное занятие. Что тут случилось 24 или 25 июня 1941 года — и так, впрочем, все видно. А куда подевался приказчик Вениамин из лавки, от которой осталась только эта яма? Это интересовало Янину больше всего. Это, собственно, единственное, что ее сейчас интересовало. Именно к младшему брату она и кинулась из леса, где оставаться уже не было никакой возможности.

Закрыв глаза, Янина вспомнила внутреннее устройство лавки, прилавок с подъемной столешницей, улыбчивого Веню на фоне выставки хомутов, что занимали стену за его спиной. Даже запах — приятный запах кожи, лошади…

За поворотом улицы раздались звуки, которые ее насторожили. Наверно, все-таки не патруль, но встречаться ни с каким, даже самым мелким, представителем власти ей сейчас было нельзя. И так можно было считать чудом, как ей удалось проскользнуть до города и в городе ни на кого опасного не натолкнуться.

Чтобы не увидеть, кто там намеревается выйти с Липовой на Губенаторскую, Янина быстро обежала яму, оказалась на задах строя лавочек, что испокон веку занимали это место, там были тропинки между кустами и деревьями, как будто специально для скрытого перемещения. Она не понеслась напрямки через овраг — впереди мелькал какой-то огонь, жгли костер, даже дотягивало свежим дымком сквозь кислую сырость. Обошла. Надо сказать, была как-то спокойна: она ни на секунду не поверила в смерть Вени в этой яме. Ничего удивительного, так бывает — приказчик, или продавец, как это тогда уж называлось, остался невредим, хотя ударом бомбы выело лавку прямо с корнем из земли. Он жив, и его надо найти. И она знает, с чего начать.

Янина не часто бывала с отцом в городе, Витольд Ромуальдович воспитывал дочек не как селянок. Брал с собой, баловал магазинами, даже в кинематограф допускал, но глаз был насторожен все время. Город особенно опасен непредсказуемостью. В гостях у Норкевичей Янина оказывалась раза два. Или три. Нашла легко. Плоское строение с темными окнами настороженно припало к мерзлой земле среди облетевших лип и дубков, сохранивших часть серого отрепья на ветках. В той стороне дома, что слева от входной двери, кажется, теплился свет. В общем, было ощущение — тут живут. Створки дверей в центре строения притворены неплотно, замка нет. Подойдя вплотную, Янина замерла. Она помнила, прежде за этой дверью были большие, широкие сени: с лавками, вешалками, калошницами и вениками. Потянула за ручку, створка отошла без скрипа — теперь тут громоздилась груда угля.

Из сеней одна дверь вела направо, другая налево. За левой, несомненно, чувствовалась жизнь: движение шаркающих ног, гнусавый детский голосок… Янина осторожно постучала. Потом чуть сильнее. Внутри не слышали звука ее окоченевших костяшек.

Стучать громче не было сил, и она открыла дверь. Пахнуло теплом, особенной детской затхлостью, свет был призрачный, парной, как в прачечной. Янина увидела огромную женщину, она стояла босиком на влажном полу, край юбки был подоткнут, как при мытье полов, огромные голые руки она запустила себе в голову, закрепляя пегие патлы. Из-под ног у нее выехал маленький щербатый человеческий детеныш на горшке и, бойко лупя пятками, понесся на гостью.

— Мне бы Николая Адамовича.

Женщина уперла руки в боки, широкое бесстрастное лицо осталось бесстрастным.

— В тюряге твой Николай Адамович. А ты кто?

— Знакомая.

— Вот что, знакомая, ты сюда не заходи, вшей натрясешь, а у меня дети, хоть и не свои.

— А там кто-нибудь есть? — Янина махнула рукой себе за спину.

— Есть, есть.

Янина постучалась и во вторую дверь — и снова без всякого отклика. Потянула дверь на себя, она открылась. Тоже мне оккупация, даже щеколды не заложат. Здесь перед нею был коридор. Справа окна, слева запертые двери, в самом конце одна приоткрыта — туда Янина и пошла на цыпочках. Получилось совершенно бесшумно. одним пальцем отвела приоткрытую створку. Перед нею был кабинет Николая Адамовича, она помнила это райское место. Стол с роскошным письменным прибором, маленький глобус, позолота на статуэтках, позолота на книжных корешках, позолота на багете картин. И все это в тихом лихорадочном освещении, что давала неплотно закрытая буржуйка.

Янина просунула голову внутрь и увидела, что на кожаном диване у стены сидит юноша в рубахе с вышитым воротом, подогнув ноги под себя. Юноша очень худой, но с большой кудрявой головой. Когда Янина его увидела, он был с закрытыми глазами, а потом открыл их, и они встретились взглядами. Это был Адам, внук профессора, Янина видела его в прошлый приезд семи-восьмилетним, и уже тогда было понятно, что он разовьется в необыкновенное существо. Что бы у него такого спросить?

— Что тебе надо?!

Вопрос прозвучал сзади, нервный женский голос. Янина обернулась — это была Данута Николаевна, замечательная, милая, поэтическая натура, только теперь, если присмотреться, сильно затертая, придавленная нынешней жизнью. И лицо, поражавшее правильностью черт, теперь той же правильностью почти пугало.

Янина объяснила, была узнана, но это не сильно смягчило хозяйку, она всем своим видом как бы говорила: и что мне теперь с тобой делать? Такой уж характер — любая житейская ситуация ставила Дануту Николаевну в тупик.

— Мыть ее, — сказала из предбанника здоровая тетка-соседка. И действительно, в том виде, в котором прибыла прямо из леса Янина, ее нельзя было пускать в человеческое жилье. Жохова, так звали соседку, пожертвовала ведро горячей воды со своей плиты и таз, ковшик нашелся у Дануты. Жохова принесла пузырек керосина, Данута полотенце. В угольном складе устроили баню. Вещи Янины куда-то унесла Жохова «для прожарки». Потом явилась с огромными скорняцкими ножницами и обскубала волосы с головы Янины: «Ничего, отрастут». Грубо захлопнула дверь на сторону Норкевичей, когда заметила, что Адам вроде как пристроился чего-то посмотреть в «женской бане».

— Тоже мне, ососок поросячий, а туда же!

Данута даже вступилась за сына — мол, он не в том смысле, просто любопытный.