С легкомысленностью и безответственностью. Он юный придурок не потому, что придурок, а потому, что юный!

Совершенно непрактичный и какой-то нелепый. Может разогнать гнус во всей округе и высушить одежду, волосы сразу всей «Усмешке Смерти», может, не вставая с ложа, прибраться в комнате, но, щука, не может даже пулю от пращи со стола сдвинуть! Потому как это я уборку делаю телекинезом, а он сложнейшим старым заклинанием смеси забытых школ. Он может убрать прочь всю вонь из помещения, но неспособен сделать Кулак Воздуха и выставить даже самый плохенький Магический Щит! Ни одного усвоенного и применимого боевого заклинания! Даже его Шип Воздуха, специализированное заклинание для пробоя Щитов и брони, не может пробить грязную портянку, ветхую от долгого ношения!

Ни боевых заклинаний, ни усиливающих, ни лечащих! Даже заклинаний самоизлечения! Ни одного условно-боевого заклинания, типа моей молотилки для камней, которой я ведь сначала крошил черепа тварям, а только сейчас раздавливаю камни. Он даже своим богатым арсеналом реликтовых артефактов пользоваться не умеет, как положено, как они того, редкие, да уникальные, заслуживают! Даже его портал его каждый раз швыряет куда придётся. Плюс-минус до километра от желаемой точки выхода. И каждый раз с выходом на несколько метров над землёй. Хорошо, хоть не под землёй! А это настолько больно, переход его порталом, что полезешь в него, только спасаясь от Скверного Медведя.

Не маг, а тот самый ученик чародея из дурашливой песенки, что намагичил розового слона. Даже вон Пизань и то учится у Тени психическому самоусилению и магической зарядке оружия. А этот всё с блаженной улыбкой дурачком восторженным бегал бы. Летопись, дурень, пишет ночами! Жития, гля, святых! Пресвятого апостола ножа и топора, святого равноапостольного, не к ночи помянутого Мрачного Весельчака, Порученца Матери Смерти и Первоапостольного Чижика Тростникового, Болотного Камыша! Ну, не дебил?

А это идея!

Выхожу на плац, где личный состав принимает водные процедуры после долгого и тяжкого трудового дня. Выхожу с узнаваемым мешком Чижика с рукописями в руках, который он таскает всюду, оберегая пуще зеницы ока. Юноша меняется в лице.

А я уже злой! И ещё какой злой! Кому приятно неделями терпеть облом и тщетность всех хитрых педагогических построений? Ору на него матерным паровозом, с использованием всего имеющегося арсенала пёрлов армейского матерного юмора абсурда. Изымаю всю его силу. Резко изымаю до болезненного удара обратной деструкции по магическим каналам юноши. И даже со всего размаха бью его по шее его же мешком. И пинка под зад. В этот раз я без брони, ввиду отрядной вечерней помывки, потому ему просто больно и обидно. А выражения я выбираю самые подлые, наиболее язвительные.

Блин! Мало! Терпит! Вот же, толерантное ты полусладкое существо! Чмо морально опущенное, терпила ты стоический! Всё мимо!

Подбрасываю его сочинительства в воздух. И лишь пыль во все стороны. Я так тонные булыжники известняка в белую пыль перевожу, угольный шлак в тончайшую взвесь тонера для принтера перетираю, что мне несколько тетрадей в кожаном переплёте?

Наконец-то! Глаза его, что амбразуры, ноздри пышат, как у взъярённого быка, кулаки сжаты, сам весь – передавленная пружина.

– Ну? – реву я. – Что, чмошник болотный? Слабо? Да ты же ничтожество! Что ты можешь, маменькин сынок?! Сиську изо рта едва вынул, а молоко с губ не вытер! Или это семя? Ты сам себе или кому-то? За сколько у меня отсо…?

Взревел! Толкнул в меня сведёнными ладонями. Кругом разлетается пыль от Чижика, как от взрыва петарды, с таким же грохотом и вспышкой.

Получилось! Ха!

Ох, ё! Получилось, гля!

– Шип Воздуха! Да с запиткой Молнией! Молодец! – сиплю я, смотря на свою окровавленную грудь, пробитую насквозь, вставляя в дырку указательный палец – И ведь в сердце попал! Будем считать, что ты убил меня.

Ноги мои подкашиваются, мир поплыл перед глазами, резко взметнулось перед глазами небо, перевернулось, поменявшись местами с землёй, и вдруг вставшая на дыбы уплотнённая площадь плаца резко ка-ак даст мне по морде!

Меня переворачивают лицом к небу. Встревоженное лицо испуганного и растерянного Чижика, его глаза, с крайним сожалением и тревогой, всматриваются в меня.

– Ну, вот и всё! – говорю я, харкая в эти глаза кровью. – Сквозное, через сердце! Похоже, конец мне пришёл. Ни лекарей, ни магов жизни. Даже завалящего водяного нет. А что лекарь? Навылет же!

А меж тем, пока я так буробил, Чижик, всё же свёл края моей раны, остановил кровотечение и уже собрался вновь запускать сердце, но…

– И подвиг свой я так и не совершу! – продолжаю стонать я. – И молодая не узнает, какой у парня был конец!

Похоже, я, как плохой актёр провинциального драмтеатра, переиграл. Глаза Чижика подозрительно сузились, он откинулся:

– Развёл меня? – рычит он сквозь зубы.

– А то! – заявляю я, тут же прыжком с лопаток вставая на ноги. – Что мёртво, умереть не может!

Провожу рукой по ране, будто стирая её ластиком со своей груди. Шипом Воздуха, наполненным дикой смесью стихий и бьющего молнией с меня сорвало иллюзию куртки и рубахи. Пришлось срочно восстанавливать видимость одежды, скрывая мою сверхрегенерацию нежити и полный самоконтроль всех процессов жизнедеятельности, в том числе и ритмичность работы сердца, да и мою интегрированную броню мне светить не с руки. И указываю Чижику на его мешок с тетрадями, целёхонький, сиротливо валяющийся на плацу.

– Но ты же смог! – усмехаюсь я.

– Ты знаешь, что ты самый ёкнутый биплан на свете? – растерянно спрашивает Чижик.

– А ты боевой маг! – поклонился я. – Пошли, по пиву раздавим. Умирать всё одно больно.

– Пошёл ты! – надул губы Чижик.

– Как хочешь! – пожимаю плечами и поворачиваюсь к столпившемуся народу. – Кто желает нажраться за мой счёт?

Рёв восторженного согласия толпы, что кольцом окружила нас.

– В честь чего пить будем? – кричит Дудочник, начиная ритуал.

– В честь пробуждения боевого мага Чижика! – кричу в ответ.

– Да! – дружным рёвом включается в действо «Усмешка Смерти».

– Боевой маг должен иметь характерное имя, – сокрушённо качает головой Кочарыш. – Ну, не камышовой же соплёй его звать?

И народ начинает старую игру «оскорби Чижика больнее», наперебой выкрикивая прозвища, большей частью похабные, как например:

– Камышовый Слизняк!

– Болотная Улитка!

– Сквозная Дыра! Рот открывает – землю видно!

– Сквозной Пробой Смерти!

– Боевой Соплежуй!

– Загнанный Камышовый Кролик! Не убьёт, так залюбит насмерть!

На каждое предложение отвечаю небольшим поклоном, прикладывая руку к тому месту, где была пробоина (хорошо, куртку и накладную броню снял – их заращивать много дольше), жду. Так и не дождавшись нормального прозвища, поднимаю руки, призывая к тишине.

– Чижика, конечно же,