Нам не забыть никогда.

Евреев рабочие пьяные били,

Грабили и убивали.

Рабочие били и снова пили.

Евреи от них убегали.

О Боже, доколе терпеть эти муки?

Исполни лишь просьбу одну

И, силой Своей укрепив наши руки,

Верни Ты нас в нашу страну!

Избитые, опозоренные, с опущенными глазами, не смея взглянуть людям в лицо, скитались по Балуту руководители революционного кружка, которые с таким пылом и с такой верой звали ткачей к свободе, к пролетарскому единству и братству в праздник Первого мая. Окна в домах ткачей были выбиты, ткацкие станки разрублены. По улицам ходили евреи с перебинтованными головами и приглашали к себе стекольщиков. В лавчонках двери были сорваны, а дверные проемы забиты досками.

— Братья… — передразнивали поборников свободы натерпевшиеся страху ткачи, едко тыкая пальцами в свои бинты и разбитые окна. — Это нас так братья рабочие отделали…

— Чтоб такое счастье было на ваши головы! — ядовито говорили женщины. — Сколько бы вы ни бегали днем и ночью со своими тайнами и книжками, все равно евреям от этого добра не будет…

Несчастнее всех был в эту светлую майскую пору Нисан, сын балутского меламеда, по прозвищу Дурная Культура.

В тот же день, когда рабочие, его рабочие, призванные избавить человечество от угнетения и жестокости и установить в мире справедливость, равенство и братство, так гнусно осквернили свой первый праздник свободы, превратили его в пошлую комедию с королем, а потом в еврейский погром, в избиение собственных братьев-рабочих, — Нисан впал в депрессию. Он не вставал со своей лежанки, на которую бросился одетым, не ел, даже к чаю не притрагивался.

Он хотел умереть, сгинуть, лишь бы не слышать и не видеть того, что произошло в городе.

Он был свидетелем этого позорища. Вместе с Тевье и людьми из своего кружка он вышел в тот день на улицы. Он кричал, махал руками, призывал озверевших рабочих взяться за ум; но они оттолкнули его. Один из них ударил его кулаком в лицо.

Теперь на месте удара у Нисана был огромный синяк. Глаз заплыл. Квартирный хозяин, у которого он снимал комнату, литвак, приехавший в Лодзь из Москвы после изгнания оттуда евреев, пытался привести к нему врача, носил ему чай, горячую воду, но Нисан ни к чему не прикасался.

— Это для вас новость, — сказал ему хозяин, — а мы к этому уже привыкли. Мы имели это в России, имеем это здесь и будем иметь до тех пор, пока не перестанем жить среди иноверцев…

Нисан очнулся.

— Нет. Это все из-за нашего положения между угнетателями и угнетенными.

От растерянности он забыл о конспирации и выступил перед своим квартирным хозяином с революционной речью.

Тот посмотрел на него и покачал головой.

— Вы еще молоды, юноша. Когда-то я тоже так думал. Они будут бить нас вечно. Нас били, когда в Лодзи появились паровые машины. Нас били, когда русские студенты бросили бомбу в царя. Сейчас нас бьют рабочие, потом будут бить революционеры. Это никогда не изменится… покуда мы евреи, а они иноверцы…

— Не говорите так, — кричал Нисан, сжимая кулаки. — Молчите!

— Уберите лучше из своей комнаты хомец[133], — сказал ему литвак. — В городе обыски.

Нисан побледнел. Литвак посмотрел на него пронзительным взглядом.

— Не бойтесь, — сказал он. — Я не стану молоть языком. Я умею видеть, слышать и молчать… Но послушайтесь моего совета — не вмешивайтесь в это. Я тоже когда-то вмешивался в эти дела, сильно вмешивался… Я хотел помочь иноверцам добиться лучшей жизни… Первый же погром заставил меня поумнеть…

Нисан хотел возразить, но литвак вышел из комнаты. Нисан остался на лежанке наедине со своими сомнениями и болью. Во дворе ни на минуту не прекращались грустные песни попрошаек. Слова литвака давили Нисана, камнем лежали на его сердце.

Нет, он не верил в то, что говорил литвак, не верил в вечные погромы. Да, путь к освобождению труден. Он полон препятствий, терний и острых камней, о которые не раз споткнутся жаждущие свободы, из-за которых они не раз упадут, обливаясь кровью, прежде чем достигнут вершины. Из истории революций он знал, что путь к справедливости всегда полит кровью и слезами. Он знал, что причина бесчинств на улицах Лодзи — подстрекательство мерзавцев, полицейских и предателей, обративших гнев несознательных рабочих против евреев. Они сделали это, чтобы отвлечь внимание забастовщиков от их подлинных врагов. Нисан понимал это, видел яснее ясного, но только умом. Сердце чувствовало иначе.

Перед его глазами стояли эти страшные дни. Озверевшие иноверцы с палками в руках, дикие крики и вопли. Избиение и убийство стариков, женщин и даже детей.

— Бей евреев! — кричали люди. — Дави их, подлых христопродавцев!

И это были рабочие, пролетарии, ради которых фабриканты множат свои капиталы, чтобы однажды передать их в трудовые руки. Это они, те, во имя кого он борется, будущее мира, вместе с уличной шпаной и балутскими уголовниками учинили грабежи и погромы в бедном квартале своих товарищей, еврейских рабочих. Сомнения и отчаяние грызли мозг Нисана. Слова литвака о вечном противостоянии евреев и иноверцев вонзались в его голову, как раскаленные иглы.

«Умереть… умереть… — дразнила и мучила Нисана одна соблазнительная мысль. — Теперь все погибло».

Он был так подавлен, что даже не убрал свои бумаги и книги, «хомец», как выразился его квартирный хозяин. Ему было все равно, что с ним будет.

Может быть, человек подл и гадок по существу? — мучили его мрачные мысли, пока он лежал в постели. Может быть, виноваты не только экономические условия, как он считал, но в самих людях есть что-то отвратительное, мерзкое, чего не отмоют никакие потоки вод? Что, если права Тора, утверждающая, что сердца людей злы от рождения? Возможно, их лучше понимал Шопенгауэр, некогда любимый философ Нисана, книги которого он с такой жадностью глотал в доме тряпичника Файвеле и которого позднее забросил, сменил на идеалистичного Гегеля и практичного Маркса.

Нисан погрузился в сон, тяжелый, кошмарный, полный страхов и дурных видений. Он видел осатаневших людей, напуганных евреев, слышал дикий хохот, и сквозь весь этот гвалт гремел голос его хозяина-литвака: «Так будет вечно, вечно!» В одежде, не прикасаясь к еде, не умываясь, не зажигая света, Нисан провалялся целые сутки.

Его разбудило утреннее солнце, светлое и веселое, пробившееся сквозь лодзинскую пыль и лодзинский дым и дотянувшееся до его окна. Отчаяние, апатия и подавленность отступили вместе с кошмарами. Нисан ощутил в себе волю к жизни, желание умыться и двигаться, жажду действий в эти дни несчастья и распада.

Как набожные евреи вроде его отца, вера которых в приход Мессии и грядущее Избавление мира неколебима, несмотря на любые страдания и тысячи лет, отделяющие их от исполнения этих чаяний, Нисан твердо верил в догматы своей новой религии. Он гнал от себя черные, дурные мысли, отмахивался от них, не давал им осесть в голове. Именно сейчас, в пучине сомнений, он должен найти слово утешения и веры, пролить свет в души пришибленных людей Балута, пробудить в них надежду на лучшее будущее, которое обязательно придет.