Он указал обступившим его сомнениям на дверь. Он вымылся, оделся и пошел будить своих людей, чтобы посоветоваться, что делать дальше.

Он никого не нашел. Все попрятались, не высовывались в эти страшные дни. Те, кого он все-таки встретил, не захотели с ним разговаривать.

— Убирайся, — сказали они ему. — Ткачи окатят нас холодной водой, если мы опять сунемся к ним с этим…

Нисан потихоньку пробрался к Тевье, но не застал его дома.

— Папа в больнице Флидербойма, — сказала ему печальная Баська. — Иноверец бросил ему камень в голову. А маме не показывайтесь. Она сказала, что она вас побьет…

Нисан один пошел домой, один написал прокламацию, разъяснение для еврейских рабочих Балута. Его речь была полна горьких слов против капитала, сеющего ненависть между братьями, он логично объяснял суть полицейской провокации, которая отвела гнев обездоленных польских рабочих от их классовых врагов и направила его на собратьев по труду. Нисан призывал не впадать в отчаяние и ненависть, а верить в братское единство пролетариата. Он закончил прокламацию множеством «долой!» в адрес капитализма и самодержавия и множеством «да здравствует!» в адрес сплоченности пролетариев всех стран. Целые сутки он сидел дома, переписывая прокламацию в десятках экземпляров. Ночью он отправился в Балут и собственными руками расклеил свои бумажки на его кривых стенах и заборах.

Один-одинешенек он снова хотел раздуть пламя в море дыма и чада. Он уже расклеил большую часть своих прокламаций на стенах синагог, на заборах и углах и думал потихоньку убираться из Балута, идти кружными путями домой, как вдруг появились двое полицейских и схватили его за руки.

— Ни с места, стрелять будем!

Умело и проворно они надели на него наручники и отвезли его на дрожках в полицейский участок.

Во дворе участка по обе стороны от входа стояли казаки с нагайками в руках. Нисан остановился у открытой воротной калитки. Стражники поволокли его дальше.

— Пошел, Мойше! — сказали они, смеясь.

Это было знаком для казаков, что ведут еврея и можно поразвлечься. Удары казацких нагаек обрушились на голову, плечи и руки Нисана. Он хотел пробежать мимо них, но казаки подставили ему ногу и не дали пройти.

— Бей жида! — кричали они, и их нагайки свистели.

Когда стражники увидели, что он падает на землю, они втащили его внутрь и заперли дверь.

Избитого и растерянного, они ввели его к ночному дежурному и доложили:

— Схвачен при расклеивании бумажек в Балуте. Вот они, эти бумажки.

Они предъявили свежую прокламацию Нисана, снятую ими со стены.

— Обыщите его! — приказал дежурный.

Стражники обыскали Нисана с головы до ног.

— Твое имя, фамилия и адрес? — спросил дежурный.

— Не тыкайте мне! — резко сказал Нисан.

Дежурный взглянул на него.

— Ого, интеллигент, — засмеялся он. — Ваши имя, фамилия и адрес?

Нисан не ответил. Он тер опухавшее лицо.

— Ну хорошо. Сами узнаем, — подытожил дежурный и велел отвести задержанного в арестантскую.

Большая камера была полна заключенных. Здесь сидели воры, беспаспортные, скандалисты, пьяные извозчики, жулики, пара сумасшедших и множество рабочих, схваченных или за участие в забастовке, или за еврейский погром. То и дело приводили новых людей. В камере было душно, грязно, дымно и шумно. Вопли, смех, плач сливались в этой огромной зарешеченной комнате, которую освещала маленькая нефтяная лампа, не способная разогнать окутывавший арестантскую мрак. Компания парней била кулаками в дверь и требовала надзирателя, но тот не откликался.

Парни хотели, чтобы их вывели по нужде. Но надзиратель не спешил отпирать. Арестанты не раз обманывали его таким способом.

Все нары были заняты. Нисан отыскал уголок, подложил руку под голову и растянулся на голом грязном полу. Воры подошли к нему и потребовали денег на водку, но Нисан не стал с ними разговаривать.

— Дайте мне спать, — твердо сказал он тоном человека, знающего, что такое тюрьма.

— Не новичок, — смекнули воры. — У него повсюду свой матрас.

И они отошли от него искать простаков.

На Нисана навалилась боль его избитого тела. Нагайки распарывали кожу, и теперь она ныла все сильней.

В зарешеченное окно камеры глядел зеленый утренний луч.

После нескольких дней в камере, в грязи, нечистотах и тесноте, Нисан был вызван на допрос.

В светлом кабинете, за столом, покрытым зеленой скатертью, сидел гладко выбритый жандармский полковник в очках с золотой оправой.

— Садитесь, — пригласил он введенного в кабинет Нисана. — Я вижу вас впервые. Вы лодзинский? Или приезжий?

— Лодзинский, — ответил Нисан.

— Не знаю вашего имени, — сказал полковник с улыбкой. — Вы не пожелали его назвать при первичном допросе.

— Меня били, — гневно сказал Нисан. — Посмотрите на мое лицо.

— Весьма сожалею, — ответил полковник, глядя на арестанта с миной сострадания, — но времена такие, что нам трудно держать Лодзь под контролем. Вы наделали в городе слишком много шума. Пришлось вызывать казаков. А вы ведь знаете, что они скоры на расправу, так сказать… Жандармы бы себе такого не позволили…

Он улыбнулся, довольный проведенным им различием между дикими казаками и хорошо воспитанными жандармами.

— Закурите? — придвинул он к Нисану пачку папирос.

— Спасибо, — сказал Нисан, не взяв предложенную папиросу.

Полковник забрал пачку и принялся чистить перо.

— Для лодзинца вы очень хорошо говорите по-русски, — сделал он Нисану комплимент. — Вы учились в Польше? Или в России?

— Я был в России под полицейским надзором, — сказал Нисан. — Мое имя Нисан Эйбешиц.

— Очень приятно, — сказал полковник и записал имя. — Так лучше всего. Мы бы все равно это узнали. Вы просто избавили нас от лишней работы, господин Эйбешиц.

Очень деликатно полковник попытался выяснить у арестанта, к какой партии он принадлежит — к «Пролетариату», к «Звёнзеку»[134]или к какой-либо другой, новой.

— Нет единства в ваших рядах, — сказал он с улыбкой. — У вас часто происходят расколы, и этим вы задаете нам много работы… Говорят, что «Пролетариат» вот-вот снова расколется. А вы как думаете?

Но Нисан не дал ответа на этот вопрос. Полковник заглянул в лежавшую перед ним прокламацию, взятую при аресте Нисана. Он сравнил ее с подстрочным русским переводом, подготовленным для него секретарем еврейской общины, и принялся говорить о бесчинствах в городе.

— Очень неприятно, — вздохнул он. — Я действительно сожалею.