– Вы были в Лувре в ночь на святого Варфоломея, – как можно более грозно произнес я, сразу беря быка за рога.

– Да, Ваше Величество, – пролепетал святоша. – Я состоял причетником луврской часовни, а в тот день, по обычаю, служатся поминальные мессы за упокой души вашего великого предка, короля Людовика Святого.

– Чем вы занимались, кроме месс? – Я старался не терять угрожающих интонаций, но, честно говоря, был обескуражен безропотной кротостью воображаемого чудовища.

– Молил Господа вразумить заблудших и даровать покой и мир душам, алчущих крови. Я и еще несколько обитателей и обитательниц Божьего храма чудом спаслись из дворца незадолго до взрыва. Вот и брат Адриэн может подтвердить это.

– А ваш племянник, барон де Ретюньи, вы видели его в тот вечер?

– Мельком, сир. Еще до захвата замка вашими людьми. – судя по безмятежному лицу священнослужителя, он отвечал откровенно. И все же проку от его ответов не было абсолютно никакого. Впрочем, на что же, собственно говоря, я надеялся? Что возможный заговорщик, увидев меня, начнет каяться и просить пощады? Нет, я надеялся на иной сценарий допроса. Такое перемалывание воды в ступе напрочь сбило меня с толку.

– Господин де Ботери. – Я шагнул вперед, вновь придавая голосу грозное звучание. – У меня есть все основания полагать, что именно вы отдали своему племяннику приказ убить короля Карла IX. Не знаю еще, ваша ли идея, или же он сам придумал свалить на меня вину за это убийство, но я об этом непременно узнаю. Даже если все сказанные вами сегодня слова вам придется подтвердить на дыбе.

– Вы не можете этого сделать, сир! – отчаянно глядя на молчащего брата Адриэна, словно прося у его заступничества, взвыл монах, – Я секретарь папского нунция!

– А я принц-гугенот. – Я принял вид кровожадного иноверца. – Одним замученным священником меньше, одним больше – какая разница!

– Сын мой, помните о смирении и милосердии, – назидательно покачивая головой, весомо промолвил мой провожатый. – Зачем вы пугаете этого доброго человека? Я могу вам подтвердить, что в Лувре в ту ночь он не покидал пределов молельни, кроме как в те минуты, когда все мы, там находившиеся, спасались от неминуемой гибели благодаря христианской доброте ваших пистольеров.

– Вас обманули, вас злобно обманули, сир! – чуть собравшись с духом, выпалил брат Рауль, едва сдерживая в груди глухие стоны. – Я оболган, я оклеветан! И я, и мой бедный племянник, мир праху его! Не верьте подлому обману. Ваше Величество! Рене был хороший мальчик. Он не мог поднять руку на своего короля. Это все дю Гуа! Это он сразил нашего несчастного государя и затем вставил в рану ваш кинжал, – тараторил монах, раз за разом увеличивая периметр тонзуры. – Зачем, скажите, нужна была смерть Карла IX моему дорогому племяннику? Ведь он был дворянином его свиты. Это Луи де Беранже! Это он получает все после смерти Карла и коронации его брата Генриха!

– Мсье дю Гуа получил сегодня полтора туаза [47] земли в свое безраздельное владение. И вряд ли ему когда-либо понадобится больше. Он убит сегодня утром на дуэли, – пристально глядя в глаза священнослужителя, произнес я.

– Скор! Скор суд Божий! – не замедлил возликовать бывший викарий. – Скор и справедлив!

Он выскочил из-за своего стола и рухнул на колени перед распятием из черного дерева, висевшим у изголовья его весьма скромной кровати. Истовая молитва, полившаяся из уст смиренного служителя церкви, по моим расчетам, могла затянуться надолго. Возможно, до утра. Не знаю уж, чего ждал после рассвета от своего помощника кардинал Солертини, но мои функции в делах наступающего дня были весьма многочисленны и требовали ясности ума.

– Пойдемте, брат Адриэн. – Кислое выражение моего лица могло сорвать выступление духового оркестра. – Здесь мы ничего не добьемся. Я почитаю Всевышнего, но терпеть не могу святош!

– Вы поступили мудро, сын мой. Как подобает истинному христианскому монарху.

* * *

Солнце последних теплых дней этого года ласково пробивалось сквозь огромные готические витражи Реймского собора, укрывая цветными пятнами величественное ложе, на котором в ожидании начала коронации, причащенный, исповеданный и благословленный, возлежал двадцать седьмой преемник Гуго Капета. Два кардинала в широкополых алых шляпах с тугими кистями стояли рядом, охраняя его покой. Первым из них был папский нунций Солертини, символизирующий поддержку нового государя Римской Апостольской Церковью. Второй – кардинал де Гиз, архиепископ Реймский, знаменовал собой единство короля с церковью поместной, защищать интересы которой христианнейший король всех французов обязывался с этого дня.

Строго говоря, церемония коронации началась еще до полуночной. В тот час, когда я напускал страху на Рауля де Ботери, его хозяин уже находился в Реймском соборе, где изможденного дневной истерикой Генриха Валуа ожидали новые испытания. Всю ночь в храме горели свечи, звучали молебны и оба кардинала, поочередно восходя на амвон, проповедовали будущему королю о необходимости хранить католическую веру, вверенную ему, и вершить справедливость; о его долге стать опекуном и защитником церквей и их служителей; и, наконец, оборонять и защищать королевство, врученное ему Богом «по справедливости своих отцов».

Насколько мне было известно, Валуа любил проповеди, церковный полумрак, озаряемый огоньками свечей, и запах ладана, но вряд ли сегодня после голодной и бессонной ночи все эти маленькие радости пошли ему на пользу. Во всяком случае, когда поутру король наконец поднялся с ложа, он слегка пошатывался и круги под глазами, на этот раз не скрытые под толстым слоем пудры, были куда заметнее, чем вчера. Вслед за королевским рассветом по ритуалу должно было следовать посвящение короля в рыцари. Строго говоря, Генрих уже был таковым. Еще после Жернака маршал Таванн собственноручно посвятил его, но обряд есть обряд.

С этим вопросом чуть было не случилась неурядица, ибо на роль восприемника в нем претендовали двое: великий приор Мальтийского Ордена герцог Ангулемский, единокровный брат молодого государя незаконнорожденный сын Генриха II и престарелый зять покойного короля Франциска I Эммануэль Филиберт Савойский, получивший посвящение еще от рыцарственного монарха и помнящий битву при Павии. Правда, старый вояка едва держался на ногах и при ходьбе опирался на двух дюжих оруженосцев, но мадам Екатерина не любила бастардов своего мужа, что и определило выбор.

Едва передвигая ноги, герцог Савойский прошаркал по отгороженному проходу через весь неф Реймского собора и, приняв из рук оруженосца меч, устало опустил его на плечо склоненного племянника, произнося дребезжащим надтреснутым голосом священные слова: «Прими безвозвратно этот удар и ни один больше. Клянись быть честным, доблестным и справедливым». Эммануэль Филиберт замолчал. Валуа, сочтя его молчание окончанием ритуальной фразы, немедля выпалил: «Клянусь!»

– …И защищать матерь нашу католическую Церковь, – точно проснувшись, вновь заговорил древний воин.