Конечно, московских зевак в царскую слободу не пустили, пришлось поворачивать обратно, потому они не увидели трагедии, разыгравшейся перед крыльцом.

Государь вышел посмотреть на необычный подарок. С утра ярко светило солнышко, но было душно, чувствовалась приближавшаяся гроза. Но если москвичам было тяжело в душном мареве, то слон чувствовал себя явно хорошо, видно, привык. Он спокойно, не спеша переставляя огромные, как столбы ворот, ноги, шагал вслед за своим поводырем. Стража у ворот дивилась: ишь, как смирная корова… Хобот при каждом шаге чуть качался, огромные уши шевелились, гоняя ветерок вокруг головы, маленькие глазки безучастно смотрели, изредка моргая длинными ресницами. Все было мирно, даром, что чудище…

Слона остановили на изрядном расстоянии от государя, мало ли что… Иван Васильевич, видя, что животное ведет себя вполне спокойно, сам подошел ближе. Вокруг собрались все опричники, готовые броситься на защиту своего государя даже против такого чудища.

– Хорош… – Похоже, что у Ивана Васильевича было благодушное настроение, несмотря на духоту. – Прикажи, чтоб встал на колени!

Толмач, подскочивший к поводырю, что-то зашептал на ухо. Слон только чуть повел ухом в сторону нового шума. Погонщик закивал головой и принялся также что-то говорить слону.

И тут произошло неожиданное: стоявший спокойно слон вдруг заволновался, задергал ушами, хобот его поднялся. Погонщик чуть дернул свисавшую от головы веревку, легко ударил животное длинной палкой, которую всю дорогу держал в руке, и что-то закричал.

Но слон, казалось, не замечал ни окриков надсмотрщика, ни его ударов, он попятился, мотая головой, потом поднял хобот кверху и вдруг затрубил на всю округу! Царь взъярился:

– Что это он?! Вели ему встать на колени!

Погонщик дергал веревку, лупил животное изо всех сил, что-то кричал, видно, заставляя опуститься на передние ноги, но бесполезно. Слон продолжал трубить, отступая назад и мотая головой, точно отказываясь выполнить требование царя.

Закончилось все печально, царь крикнул одно слово:

– Зарубить!

Людей вокруг оказалось слишком много для одного слона. Хотя бедолага и растоптал троих особо рьяных холопов, поранил несколько человек, нападавших с бердышами и саблями, но победа осталась за людьми. Разнесший в щепки два забора и половину крыльца слон наконец упал, заливая кровью все вокруг. Долго над Александровской слободой разносился предсмертный крик израненного животного… Вместе с непокорным слоном погиб и погонщик.

Разъяренный государь ушел в свои покои и долго не показывался. Его душила злость, какой-то урод посмел не встать перед ним на колени, хотя не раз делал это перед другими! Его, царя, не уважило простое животное!

Начавшаяся гроза загнала под крышу любопытствующих, хотя таких и было немного. Только у истекавшего кровью слона, гладя его огромную голову, рыдал мальчик в такой же одежде, как у погонщика. Глаз животного с грустью смотрел на ребенка, постепенно мутнея. Мальчик о чем-то спрашивал у своего пострадавшего друга, даже если бы кто и услышал, то не понял бы чужой язык. Но как мог слон объяснить, что в тот момент, когда раздался приказ опуститься на колени, он увидел двух мышей! Мышь для слона самый страшный зверь, ее гиганты боятся больше всего. Потому бедолага и шарахнулся в сторону, трубя во все горло. Никто из людей не заметил серых мышек, все видели только царя, а виноват оказался слон.

Неудачный подарок старались не вспоминать. Царевич Бекбулат чувствовал себя виноватым, потому поспешил отъехать обратно в Астрахань. О мальчике попросту забыли. Он сидел над своим любимцем, пока того не забрали холопы, потом поплелся, сам не зная куда. Слона утащили и, разрубив на куски, побросали их в пруд. Вполне привычная картина, всех казненных сбрасывали именно туда, зато рыба в пруде, откормленная на крови, водилась отменная.

Микола прислушался, нет, слух его не подвел, сквозь шум дождя явно слышалось чье-то всхлипывание. Открыв дверь наружу, он услышал подвывание уже явно. Чертыхаясь на непогоду и дурня, рыдавшего в темноте, мужик шагнул ближе. Возле самого забора виднелась темная, согнутая в три погибели фигурка.

– Эй, ты кто?

Сидевший только сильнее сжался, словно стараясь, чтобы его не увидели, и перестал плакать.

– Ты чего это тут ревешь? – Микола уже понял, что это ребенок. Безродных детей много развелось не только в Москве, но и по всей Руси. Немало людей сгинуло от жестокостей Ивана Васильевича, не зря его уже Грозным зовут. Родители-то погибли, а детей куда? Небось и у этого так, отца с матерью посекли или сожгли, ему деваться некуда.

Конечно, всех бедолаг к себе не возьмешь и не пригреешь, но Микола и сам безродный, своих отца и мать вовсе не помнил, поговаривали, что новгородский, мол, там родные и сложили буйны головушки при прежнем царе Василии. Потому не мог не пожалеть сиротинушку, подошел ближе.

И тут увидел, что одет мальчонка не по-русски, все на нем чужеземное. Вмиг вспомнилось чудище, что нынче зарубили на государевом дворе. Вон откуда мальчонка, его Микола видел возле слона, пока шли к Александровской слободе!

– Ну и чего с тобой делать? – развел руками мужик. К себе взять нельзя, вдруг царь сердит не только на слона, но и на его поводырей? Но и как не взять, коли мальчонка один-одинешенек в чужой земле остался?

«Эх, была не была!» – махнул рукой Микола и тронул мальчика за плечо:

– Пойдем в дом, что ли? Промокнешь ведь.

От прикосновения тот отпрянул, как от огня, сжался еще больше.

– Ты чего? – удивился мужик. – Пойдем под крышу.

Вода ручьями стекала с волос и одежды ребенка, несмотря на тепло, он дрожал, худенькие плечики тряслись, а большие черные глаза смотрели со страхом и мольбой.

– Давай, давай, – подогнал его Микола. Мальчик с трудом поднялся и покорно пошел за своим благодетелем.

Конечно, ребенок ничего не понимал по-русски, но оказался смышленым и послушным. Он быстро пообвык, научился выполнять нехитрую работу по дому, особенно ему нравилось обихаживать корову, только не мог смотреть, когда ту доят, и почему-то не пил молока. Вообще же забот с ним оказалось немного.

О мальчишке никто не вспомнил, так и остался Осман, как звали ребенка, жить в доме Миколы. Вскоре к нему привыкли и соседи, темненький, черноглазый пацаненок стал своим.

Алексей Данилович Басманов с тревогой наблюдал за Иваном Васильевичем. Государь нравился ему все меньше и меньше, то есть не нравилось его состояние.

Сначала они два месяца бились, сочиняя достойный, как казалось Ивану Васильевичу, ответ князю Курбскому. Теперь вон вовсе не в себе государь… Откуда было знать боярину о тайных мыслях Ивана Васильевича, о них никто, кроме верного Скуратова, и не подозревал.

Басманов с самого начала морщился: ну чего вообще было отвечать этому беглому изменнику? Знал бы, так перехватил проклятое письмо, а Ваську Шибанова и без царского повеления сгноил в тюрьме или посек мечом лично, но до Москвы не допустил. Воевода злился на Морозова, ставшего вместо Курбского юрьевским воеводой! Экий дурень, захотелось выслужиться? Ну достал эти свитки из-под печи, ну поглядел в них и сожги. Так ведь нет, притащил вместе с вольным на язык холопом в Москву! Шибанов и на плахе кричал о достоинствах своего хозяина, чем совсем раззадорил государя. Из этого задора ничего хорошего не вышло!