В Литве князя откровенно не любили и не уважали. На Руси, какими бы правильными ни были его обвинения, высказанные Ивану Грозному, считали изменником, ведь одно дело бежать и обличать в письмах, но совсем другое – с мечом выступать против своего Отечества! То, что его визави по переписке был преступником перед собственным народом, не обеляет самого Курбского. Князь Андрей Михайлович Курбский – предатель собственной страны и собственного народа! Он воевал в отрядах ее врагов с оружием в руках и даже сам водил на русичей такие отряды, причем не защищаясь от нападок, а как завоеватель! Этого из биографии беглого князя не выкинешь. И обвинения Грозному писал не потому, что жалел погибших, а потому, что пытался оправдаться перед самим собой и перед потомками, иначе бы не старался, чтобы его письма приобрели известность.

Сам Курбский оказался ничем не лучше проклинаемого им Ивана Грозного, только масштаб имел мелковатый. Грозный тиранил всю Московию, Курбский – только вверенный ему Ковель и соседей, которые не могли ответить тем же. Но стоило королю Стефану Баторию грозно глянуть на мелкого пакостника, как вся спесь с того слетела вмиг, стал «подножнейшим слугой». Мелкие тиранчики – самые гадкие, если от злодеяний Ивана Грозного берет оторопь и рождается гнев, то от пакостей, творимых князем Курбским, появляется только чувство гадливости. И не оправдывает его бегство слух о том, что Иван Грозный собирался наложить на него опалу. Тогда московский царь еще не был так крут, чтобы тайно спасать от него свою шкуру, перелезая через крепостную стену и подводя под плаху многих и многих людей, в том числе собственных мать, жену и сына.

Андрей Михайлович Курбский предатель не только тем, что бежал, но прежде всего тем, что предал своих родных, оставив их расплачиваться за себя, тем, что воевал против своего народа, своей земли.

Его потомки не прославили фамилию Курбских в веках, они стали католиками, спокойным нравом не отличались, одного из правнуков даже били кнутом за убийство собственной жены…

А в Московии, откуда он так позорно и тайно бежал, жизнь шла своим чередом. Побег Курбского сильно задел царя Ивана Васильевича, заставил его не только спешно писать яростный ответ, но и задуматься над самой сутью своей власти, над тем, как справляться с противлением бояр, как искоренять измену.

Наверное, бегство князя ускорило решение о введении опричнины…

Он грозен, батюшка, и милостив,

Он за правду жалует, за неправду вешает…

Вести, особо чудные, летят быстрее ветра. Откуда прознали в Москве, что царю от Астрахани ведут в подарок невиданное чудище? Третий день вся Москва ходуном ходила, ожидаючи. Чего только не говорили…

– Не-е… – мотал головой облезлый мужичок в куцей меховой шапчонке, несмотря на летнюю жару, – бают, что ни на кого не похож зверь-то. Огроменный, человеку и до спины не достать! И два хвоста у него! Ага…

– Врешь! – ахала толпа.

– Вот как есть не вру! – размашисто крестился мужичонка.

Рыжий растрепанный парень с соломой в волосах засомневался:

– Да откель два-то? Рядом, что ли, растут, один слева, другой справа? А ежели поднять надо, то как? По очереди или оба сразу?

Толпа хохотала от души. И впрямь такого не видывали, чтоб у живой твари два хвоста были. Ой врет болтун!

Но тот снова мотал головой, пытаясь перекричать смеющихся:

– Не! В том-то и дело, что в разных местах!

– Как это? – вокруг чуть притихли от таких чудес. В каких таких разных местах могут быть два хвоста? Мужик доволен вниманием, даже чуть приосанился, предвкушая изумление от следующих слов:

– Да! Один сзади, как положено, – и едва успел выкрикнуть окончание, пока толпа не принялась гоготать снова, – а второй спереди, где голова! Вот!

Все разом замолчали, потом раздался возмущенный голос здоровенного, как старый дуб, бондаря:

– Ты ври, да не завирайся! Как это спереди, на голове, что ли?!

Такого и впрямь не видывали… Но сплетник уверенно подтвердил:

– Ага! Вот бают, что промеж глаз второй хвост и растет. И ухи огроменные…

Но слушавшим было не до величины ушей страшилища. Все пытались представить, что может делать этакое чудище вторым хвостом, растущим между глаз. Тут же нашлись сомневающиеся:

– Это тебе, видать, спьяну привиделось.

– Не бывает такого.

Мужичок был весьма доволен удивлением слушателей. Он даже не стал объяснять, что сам страшилище не видел, а рассказывал со слов своего дальнего родственника, у которого сват был свидетелем того, как этот подарок царю спускали с огромной ладьи в Астрахани. Ответил уже спокойней, без запала:

– Ничего не привиделось! Два хвоста, как есть два! Иначе к чему бы чудище аж в Москву тащить? Ежели бы обычный был, так у нас и своих уродов полно…

Криков уже не слышно, москвичи призадумались. Бондарь снова поскреб затылок:

– Ежели за тридевять земель в Москву прут, стало быть, и впрямь чудище…

И тут кто-то вспомнил, что у арабского купца видел такого, только маленького, из кости резанного, забожился:

– Вот те крест! Бывают такие! Не поймешь, где голова, где зад! Что впереди хвост висит, что сзади…

Ближе к рассказчику, расталкивая всех локтями и боками, протиснулась толстая баба, если бы не слой жира на ее теле, досталось бы не спешившим подвинуться. Но телеса бабы были мягкими, кто-то даже попытался, воспользовавшись моментом, ущипнуть ее за зад и тут же завопил, получив тычок под дых. Мягкий кулак красотки бил больно.

– Я тоже видела! – объявила баба зычным, почти мужским голосом.

– Чего видела? – заволновалась толпа. А ну как она видела живую тварь?

– Такую игрушку у купца.

К бабе тут же потеряли интерес. Кто-то привычно засомневался:

– А как разобрать, где у него перед, а где зад?

Ответом был хохот:

– Тебе-то зачем? Под хвост заглянуть хочешь?

– Не, – замотал головой сомневающийся, – он же идти куда-то должен? Так вот каким местом его к воротам повернуть, чтоб правильно пошел?

– Его, поди, в ворота-то и не провести будет?

– В царские? Проведут! – решил народ.

Тут бондарь вспомнил про мужичка:

– Ты сказывал, у него ухи огромные?

– Ага! – обрадовался тот, что не забыли.

– Так где ухи, там и перед, думаю…

Народ был счастлив:

– Во голова! Глянь, как сообразил, а?!

Рассказчика уже теребили снова:

– А цвету-то он какого? Небось черный, как ворон?