Самоуверенный посетитель молчал, терпеливо дожидаясь, когда его святейшество предстанет перед ним полностью, отъединившись от мира незримого. Он не слишком верил в то, что там, внутри могучей головы, происходит то, что этот человек пытается изобразить, но вместе с тем не был до конца уверен, что все происходящее полное притворство.

Открыв глаза, Аменемхет увидел именно того, кого и рассчитывал увидеть. Широкий рот Яхмоса кривился в едва заметной ухмылке: смесь цинизма и интереса. Здесь, под низкими давящими сводами, особенно ощущалось, какой он большой, брат фараона. Длинные ноги, длинные руки, длинное лицо. Все, что могло быть внешне неприятного глазу Аменемхета, было собрано в этом облике, в угнетающей густоте. Кончик приплюснутого длинного носа заинтересованно подергивался. В глазах твердая и даже как бы веселая решимость. На поясе два меча – вооружен и за себя, и за брата.

Вид победительной, непривлекательной молодости был тягостен для Аменемхета. Неужели богам отныне надобен такой! В каждой руке по мечу, сандалии, как средних размеров лодки, и готов на все.

Рука с факелом опустилась, приближая свет и как бы проясняя тему предстоящего разговора.

Аменемхет глухо сказал:

– Я дам тебе золота.

В зрачках Яхмоса завелись две ядовитые искры. С одной стороны, он был рад, что дело, казавшееся трудным и неприятным, сделалось само собой, с другой стороны, он не отобрал деньги у верховного жреца, но тот выдал их ему. Не вырвал силой из трясущихся старческих лап мешок с монетами, но получил его как плату за будущие воинские подвиги. Хитроумный жрец. Он опять сумел возвыситься, даже в тот момент, когда его взяли за горло. Надо было во что бы то ни стало поставить его на место.

Яхмос провел факелом вдоль стен:

– А я взамен обещаю тебе, что эта могила будет именно твоей могилой.

– Благодарю тебя, воитель Яхмос, я знаю, ты сдержишь слово.

– Да будет так.

Яхмос ушел, унося с собой плавящийся факел и с трудом удерживаясь от того, чтобы не расхохотаться во все горло. Он получил золото, а расплатился за него обещанием убить того, кто это золото дает. И что самое удивительное, объявленный мертвецом, кажется, еще и остался доволен сделкой.

Аменемхет погрузился в темноту и был рад этому – никто не увидит отблесков радости на его лице. Как все удачно вышло! Он отдал этому вояке-безумцу золото, которое отдать пришлось бы в любом случае, но взамен получил то, о чем в обычном разговоре и заикнуться бы перед этим гусеподобным не посмел, ведь прося – лишаешься! Услышав приближающиеся шаги Яхмоса, Аменемхет подумал, что у него отбирают самое ценное – дом его вечной жизни, но вышло наоборот: из тайного обладателя он сделался обладателем явным. Законным.

62

Храм Птаха, конечно, уступал храму Амона Фиванского и размерами, и богатством, но все же был огромен. Множество священных строений, надземных и подземных, садов, бассейнов, мастерских, небольших дворцов жреческой верхушки, домиков низших служителей и всякого рода хижин, хижинок и даже нор, где ютились прибившиеся к храмовому телу людишки, брадобреи, гадатели, нищие, калеки, шлюхи. В этом скопище не могло не отыскаться тихого укромного уголка, где можно было бы поселить вдали от любопытных глаз полузадушенного жизнью мальчика.

Его святейшество Птахотеп сначала пришел в восторг от факта обладания Мериптахом. В том, что после всех невероятных блужданий вдоль нильского течения этот поразительный ребенок оказался под рукою Птаха, в сердце древней столицы Черной Земли, жрецу увиделся несомненный знак высшей удачи и божественной отмеченности. Верховный жрец Птахова храма знал лишь малую часть фактов, связанных с историей мальчика, но знал достаточно, чтобы ощущать и понимать, сколько покровов самой жгучей и опасной тайны намотано вокруг этого щуплого тела. Справедливость торжествует. Амон охотился за ним, а Птах обрел. Еще больше, чем неудача Амона, Птахотепа радовала неудача Аменемхета. Гордое презрение, изливавшееся им на всех прочих божеских слуг Египта, теперь высмеяно и наказано.

Слуга презренного, нечистого предателя Бакенсети, вернейший слуга Тнефахт сам прибегнул к помощи Птаха и ему именно доверил дальнейшую жизнь мальчика. Это ли не доказательство, что всем в мире движет воля истинного божественного властителя. Даже люди, не верящие в него, даже люди, верящие вообще непонятно во что, и те ведут себя так, словно служат Птаху и его замыслам.

Мальчика поселили в тихом маленьком дворике под камышовым навесом, рядом с каменным колодцем. В услужение ему были даны двое тихих молодых жрецов, из числа приближенных к его святейшеству и обязанных докладывать лично ему. Два дня мальчик лежал на циновке, не прикасаясь к еде, и молчал. На третий день выпил молока и медленно, бесчувственно сжевал несколько сладких фиников. Что происходило у него внутри, догадаться было нельзя.

Птахотеп думал, какое ему можно было бы дать употребление. Он понимал: Мериптах – это оружие, надо было использовать его в интересах древней столицы. Пытаться сохранить его для мемфисского трона, как желал безумный толстяк визирь, ослепленный горем и внезапной ненавистью к Апопу, было бы глупостью. Глупо желать того, что недостижимо. И неизвестно, нужно ли. Как-нибудь с его помощью уязвить Аменемхета? Но как? Стоит только намекнуть, что Мериптах здесь, в мемфисском храме, как последует требование – выдать! Ослушание – война! Аменемхет торговаться не станет. А если ничего не сообщать, то в чем же тогда радость?

Когда Мериптах попросил прислужников облить его холодной водой из колодца в томительный час полуденной жары, Птахотеп решил, что с ним можно попытаться поговорить. Раз он начал различать, что для него хорошо, что плохо, стало быть, разум его жив. Толстяк зря опасался на этот счет.

Расскажи, попросил Птахотеп, и услышал много удивительного. Раскрылась перед ним самая сердцевина тайны. Вот, оказывается, что произошло меж Апопом и Бакенсети – князь, выскочив из распахнувшейся стены, набросился на возлюбленного царя своего с мечом, и любящий царь поразил столь же возлюбленного князя клинком прямо в сердце. Одно время Птахотеп думал, что смерть князя случилась по роковой неосторожности, ибо всякое другое объяснение выглядело слишком невообразимым. Теперь, вот оно что, оказывается.

Верховный жрец узнал также и о жестокой сече в фиванском подвале, о побивании камнями «царского брата», о возвратном плавании, о неожиданном мышечном пробуждении, наступившем в теле мальчика при виде очертаний родного дома, и о тихом проникновении под его кров. О восставшем из мертвых отце (Мериптах говорил о нем так, словно и не слышал объяснений Тнефахта), о страшной смерти своей матушки, госпожи Аа-мес (о том, откуда раны на его шее, он умолчал).

Мериптах говорил очень долго, но конец рассказа наступил внезапно, и столь же внезапно прозвучал этот вопрос. Что на него ответить, верховный жрец не знал, не знал даже, как ему притвориться, чтобы сохранить образ своего жреческого величия, поэтому сказал правду:

– Мне надо подумать и помолиться.