городах, всех доступных художественных средств. То же самое следует нам предполагать и в том случае, когда в связи с большими праздниками, устраивавшимися правителями, помимо светской драмы или пантомимы ставилась еще и мистерия. Разумеется, двор Пьетро Риарио (с. 74), а также дворы Феррары и др. не допускали, чтобы здесь был недостаток в хоть какой-либо мыслимой роскоши[811]. Если мы представим себе артистические дарования и богатые костюмы актеров, изображение мизансцен при помощи идеальных декораций в духе тогдашнего архитектурного стиля, с лиственными орнаментами и коврами, наконец, в качестве задника — великолепные постройки центральной площади большого города или ярко освещенные колонные залы дворца либо большого монастыря, в итоге получится весьма богатая картина. Однако в той же степени, в какой оформление повредило светской драме, высшее поэтическое развитие мистерии как таковой было сковано этим непропорциональным выпиранием страсти к зрелищам. В дошедших текстах мы обнаруживаем чрезвычайно убогий драматический сюжет с отдельными красивыми лирическо-риторическими пассажами, однако здесь и в помине нет того величественного символического размаха, что характерен для «Autos sagramentales» Кальдерона.

Бывало иной раз, что в маленьких городках, при более бедных декорациях воздействие этих духовных драм на душу оказывалось более значительным. Так, однажды[812] один из тех великих проповедников покаяния, о которых речь пойдет в последней главе, Роберто да Лечче{455}, завершил цикл своих великопостных проповедей во время чумы 1448 г. в Перудже представлением Страстей Господних в страстную пятницу. Участвовало очень мало действующих лиц, однако весь народ рыдал в голос. Разумеется, такие поводы давали возможность для применения средств воздействия, заимствованных из области самого грубого натурализма. Здесь можно видеть параллель картинам Маттео да Сиена{456}, лепным фигурам Гвидо Маццони{457}: изображавший самого Христа автор должен был появляться на сцене покрытым рубцами от ударов и кровавым потом, и даже с кровоточащей раной в боку[813].

Поводы для постановки мистерий помимо определенных больших церковных праздников, бракосочетаний правителей и т. п. могли быть чрезвычайно различными. Когда, например, папа провозгласил Бернардино Сиенского святым (1450 г.), то, видимо, на большой площади его родного города состоялось изображение (rappresentazione) его канонизации[814], с яствами и питьем для всех присутствовавших. Или ученый монах мог отпраздновать присвоение себе звания доктора теологии постановкой легенды о покровителе города[815]. Стоило королю Карлу VIII появиться в Италии, как вдовствующая герцогиня Бланка Савойская встретила его в Турине некой полудуховного содержания пантомимой[816], в которую было решено включить во-первых пастораль «Закон природы», потом — процессию патриархов «Закон милосердия». Затем шли история Ланселота Озерного и «об Афинах». А лишь только он добрался до Кьери, здесь его вновь ожидала пантомима, представлявшая разрешившуюся от бремени роженицу, окруженную благородными посетителями, явившимися с визитом{458}.

Однако если был вообще церковный праздник, претендовавший на то, чтобы по случаю его был приложен максимум усилий, так это праздник Тела Христова, с которым в Испании был связан особый разряд поэзии (с. 271). Что касается Италии, здесь мы имеем великолепное изображение «Corpus Domini»{459}, устроенного Пием II в 1462 г.[817] в Витербо[818]. Сама процессия, двигавшаяся от колоссального пышного шатра перед Сан-Франческо по главной улице на соборную площадь, была здесь только незначительной частью всего: кардиналы и самые богатые прелаты поделили весь путь между собой и не только снабдили его тентами, настенными коврами[819], венками и т. п., но и возвели свои собственные сцены, на которых во время шествия разыгрывались краткие исторические и аллегорические сцены. Из рассказа нельзя до конца уяснить, все ли представляли здесь живые люди или кое-что изображали драпированные статуи[820], но во всяком случае расходы были весьма велики. Здесь можно было видеть страдающего Христа между поющими мальчиками-ангелами, Тайную вечерю в соединении с образом св. Фомы Аквинского, борьбу архангела Михаила с демонами, ключ, из которого било вино, и оркестр ангелов, Гроб Господень со всей сценой Воскресения. Наконец, уже на соборной площади можно было видеть гробницу девы Марии, раскрывавшуюся после торжественной мессы и освящения: несомая ангелами, Богоматерь с пением поднималась в рай, где Христос ее увенчивал и подводил к предвечному Отцу.

Среди этих разыгрывавшихся на главной улице сцен особо выделялась своей роскошью и неясной аллегорией та, что была устроена кардиналом и вице-канцлером Родриго Борджа (впоследствии Александр VI)[821]. Помимо этого здесь дает о себе знать тогда лишь зарождавшаяся любовь к праздничным орудийным салютам[822], которая была в особенности присуща дому Борджа.

Не столь многословен Пий II при описании устроенной в том же году в Риме процессии с полученным из Греции черепом св. Андрея. И в этом случае Родриго Борджа выделился особенной роскошью, а вообще праздник имел в себе нечто мирское, поскольку кроме извечных музыкальных ангелов здесь появились еще и другие маски, в том числе «сильные мужи», т.е. Геркулесы, которые, видимо, демонстрировали гимнастическое искусство в полном объеме.

Представления светского характера либо такие, в которых светский момент преобладал, в особенности проводившиеся при дворах выдающихся правителей, оценивались прежде всего по их пышности в смысле внешнего вида. Отдельные их элементы находились в мифологической и аллегорической связи друг с другом, насколько таковую возможно было с охотой и приятностью усмотреть. Недостатка в вычурности не наблюдалось: гигантские фигуры, из которых вдруг внезапно являлись толпы персонажей в масках, как, например, на встрече государя в Сиене (1465 г.)[823], когда из нутра золоченой волчицы вышел целый балет в двенадцать человек, оживающие настольные композиции, не имеющие, правда, такого бессмысленного размаха, как у герцога Бургундского (с. 270); однако в большей части всего присутствовал дух художества и поэзии. О смешении драмы с пантомимой при феррарском дворе мы уже говорили по поводу поэзии. Всемирную известность снискали торжества, устроенные кардиналом Пьетро Риарио в Риме в 1473 г. по случаю проезда предназначавшейся в невесты принцу Эрколе Феррарскому Лианоры Арагонской[824]. Драматические представления были здесь еще не чем иным, как просто мистериями церковного содержания, содержание же пантомим — мифологическое. Так, можно было видеть Орфея среди зверей, Персея и Андромеду, Цереру, которую везла упряжка драконов, а Вакха и Ариадну — упряжка пантер, а еще воспитание Ахилла и балет, составленный из знаменитых любовных пар в окружении толпы нимф. Балет был прерван разбойным набегом кентавров, победу над которыми одержал изгнавший их Геркулес. Незначительная и все-таки показательная в отношении господствовавшего в это время художественного вкуса подробность такова. На всех праздниках устраивались