компании, как наша, необходимость взаимного доверия невозможно переоценить. Все мы — товарищи, набожные гильфигиты. О каком-либо злонамеренном обмане не может быть и речи! Право, Лодермульх, вы составили предвзятое мнение о нашем добром попутчике Ку-геле!

Лодермульх издевательски рассмеялся:

— Если его поступки свидетельствуют о благочестии, мне поистине повезло в том, что я родился не таким, как другие! — С этими словами он уединился на углу плота, устремив на Кугеля ненавидящий и угрожающий взгляд.

Гарстанг огорченно покачал головой:

— Боюсь, что Лодермульх обиделся. Может быть, если во имя восстановления мира и спокойствия Кугель вернул бы ему выигранное золото…

Кугель решительно отказался:

— Это принципиальный вопрос. Лодермульх покусился на самое драгоценное, что у меня есть, — на мою честь.

— Ваши сантименты достойны похвалы, — сказал Гарстанг, — и Лодермульх повел себя бестактно. Тем не менее, во имя дружбы и товарищества… Нет? Что ж, в данном случае требования неуместны, я мог только попросить. Хм! Без мелких неприятностей дело никогда не обходится.

Покачивая головой, предводитель пилигримов удалился.

Кугель собрал выигрыш и не забыл спрятать крапленые кости, которые Лодермульх вытряхнул у него из манжеты.

— Неприятная вышла история, нечего сказать, — заметил Кугель, обращаясь к Войноду. — Лодермульх — какой грубиян! Оскорбил всех и каждого — ведь прекратить игру пришлось всем!

— Возможно, не в меньшей степени по той причине, что вы прикарманили все деньги, — предположил Войнод.

Кугель взглянул на свой выигрыш с притворным удивлением:

— И не подумал бы, что мне так повезет! Надеюсь, вы примете небольшую сумму, чтобы мне не пришлось таскать с собой все это тяжкое золото?

Кудесник согласился, и несколько монет перешли из рук в руки.

Плот продолжал спокойно скользить по течению — через несколько минут, однако, Солнце потемнело самым угрожающим образом. Поверхность дневного светила подернулась лиловой пленкой, вскоре растворившейся. Самые впечатлительные паломники стали лихорадочно бегать из одного угла плота в другой с криками:

— Солнце гаснет! Наступает вечный холод!

Гарстанг, однако, поднял обе руки успокоительным жестом:

— Не бойтесь! Солнце только подмигнуло и теперь светит как прежде!

— Подумайте сами! — энергично и серьезно поддержал предводителя Субукьюль. — Неужели Гильфиг допустил бы такую катастрофу, пока мы совершаем паломничество к Черному обелиску?

Пилигримы притихли, хотя у каждого нашлось свое объяснение случившемуся. Толкователь Витц увидел в солнечном припадке аналогию замутнения зрения, от которого можно избавиться, часто моргая. Кудесник Войнод объявил:

— Если в Эрзе-Дамате все пойдет хорошо, я посвящу следующие четыре года изобретению способа обновления жизнеспособности Солнца!

Лодермульх ограничился оскорбительным замечанием: по его мнению, Солнцу следовало погаснуть хотя бы для того, чтобы пилигримы пробирались наобум в темноте к месту проведения обрядов очищения. Но Солнце светило по-прежнему. Плот дрейфовал по просторному Скамандеру; теперь берега были настолько низкими и лишенными растительности, что казались не более чем далекими темными линиями. Вечером Солнце будто тонуло в реке, разливая по воде красновато-коричневое зарево, постепенно тускневшее и темневшее по мере исчезновения светила.

В сумерках пилигримы развели костер и собрались вокруг него, чтобы поужинать. Они все еще обсуждали тревожное потемнение Солнца, но теперь занимались главным образом эсхатологическими разглагольствованиями. Субукьюль возлагал всю ответственность за жизнь, смерть, будущее и прошлое на Гильфига. Гакст, однако, заявил, что он чувствовал бы себя спокойнее, если бы Гильфиг впредь демонстрировал способность более эффективно управлять делами этого мира. После этого спор стал принимать напряженный характер. Субукьюль обвинил Гакста в поверхностном понимании всемогущества, а Гакст позволил себе такие выражения, как «легковерие» и «слепое поклонение». Гарстанг вмешался, указывая на то обстоятельство, что им еще не были известны все факты и что ритуал очищения у Черного обелиска мог бы прояснить ситуацию.

На следующее утро паломники заметили, что впереди реку перегородила огромная гать и что поперек единственной протоки, позволявшей плыть дальше, висела тяжелая чугунная цепь. Паломники подплыли к плотине так, чтобы оказаться как можно ближе к этому промежутку, после чего бросили за борт камень, служивший якорем. Из находившейся неподалеку хижины выскочил отшельник — смотритель гати — обросший субъект с длинными костлявыми конечностями, в оборванной черной хламиде и с чугунным жезлом в руках. Прыжками подбежав по гати к плоту, он наклонился, угрожающе глядя на паломников.

— Назад! Назад! — закричал он. — Я запрещаю спуск по реке! Никому не позволено плыть дальше!

Гарстанг выступил вперед:

— Прошу вас о снисхождении! Мы — паломники, направляемся в Эрзе-Дамат, чтобы совершить обряды очищения. Если вы взимаете сбор с проплывающих через плотину, мы могли бы заплатить такой сбор, хотя уповаем на вашу щедрость и просим избавить нас от излишнего расхода.

Размахивая чугунным жезлом, смотритель-фанатик хрипло расхохотался:

— Мой налог невозможно отменить! Вам придется казнить самого греховного из вас — если кто-нибудь из вас не продемонстрирует свою добродетель к моему удовлетворению! — Широко расставив ноги, отшельник стоял на плотине в развевающейся на ветру черной хламиде и грозно взирал сверху на плот.

Паломники почувствовали себя неудобно — все украдкой поглядывали друг на друга. Послышалось бормотание, вскоре превратившееся в сумятицу взаимных обвинений и претензий. Преобладали настойчивые возгласы Казмайра:

— Меня никак нельзя назвать самым греховным! Я всегда вел целомудренную, аскетическую жизнь и, даже если участвовал в азартных играх, игнорировал неблагородные преимущества!

Другой пилигрим воскликнул:

— Моя добродетель тем более неоспорима: я ем только вареные сухие бобы, опасаясь погубить жизнь какого-нибудь существа!

Третий провозгласил:

— Мое благочестие еще более очевидно, ибо я питаюсь исключительно шелухой тех же бобов, а также опавшей корой, опасаясь покуситься даже на растительную жизнь.

Четвертый откликнулся:

— Мой желудок не выносит пищу растительного происхождения, но я придерживаюсь тех же возвышенных идеалов и позволяю себе поглощать только падаль!

Пятый похвалился:

— Однажды я переплыл озеро, охваченное пламенем, чтобы оповестить пожилую женщину о маловероятности катастрофы, предчувствие которой вызывало у нее смертельный страх!

Кугель заявил:

— Вся моя жизнь — последовательность событий, воспитывающих смирение и скромность, я непоколебим в своей приверженности справедливости и равноправию, даже если мои усилия наносят мне ущерб.

Войнод исповедовал не меньшую стойкость:

— Правда, что я — кудесник, но я посвящаю магические навыки исключительно исправлению социальной несправедливости!

Наступила очередь Гарстанга:

— Моя добродетель — самого существенного свойства, так как она проистекает из квинтэссенции эрудиции, накопленной на протяжении столетий. Как я могу быть не добродетелен? Мне безразличны заурядные человеческие побуждения.

В конечном счете высказались все, кроме Лодермульха — тот стоял в стороне, горько усмехаясь. Войнод указал на него пальцем:

— Говори, Лодермульх! Докажи свою добродетель — в противном случае тебя сочтут самым греховным из нас и принесут в жертву сумасшедшему смотрителю!

Лодермульх рассмеялся. Повернувшись, провост совершил атлетический прыжок и приземлился на выступе ближайшей опоры плотины. Проворно взобравшись