Горе забило ключом внутри меня и затопило мой разум. Оно подпитывалось тревогой о моей собственной судьбе, потрясением от насилия, которое я перенесла, ощущением провала нашей миссии для Планира и едким страхом того, что может случиться, когда этот Беловолосый поведет своих проклятых блондинов через океан. Иррациональное чувство вины захлестнуло меня: я знала, как жесток мир, и должна была позаботиться о невинном человеке вроде Джериса. Мои способности, мой труднопобедимый оптимизм, надежда, что мы как-то переживем это, полностью рухнули. Я плакала, как никогда в жизни, рыдала, словно маленькая девочка, чей мир рухнул из-за сломанной куклы. Я плакала, пока не почувствовала себя пустой внутри, дрожащей от выплеснувшихся эмоций. В голове стучало, опухшие глаза горели. И не существовало ничего, кроме всеохватывающей боли этой минуты.

Постепенно буря прошла, как проходят все потрясения. Я достигла той точки, где вой был потворством, а не облегчением, и стала осознавать сильные руки Райшеда, обнимающие меня, его мужской запах и тонкие курчавые волосы на груди, вымоченные моими слезами. Я глубоко, с содроганием, вдохнула и позволила ему усадить меня к стене. В некоем отдаленном уголке ума до меня дошло, что мы все должны стесняться этого, но я действительно могла не переживать. Райшед принес мне воды, а Айтен молча протянул лоскуток, оторванный от рубашки Шива. Я вытерла лицо и устало откинулась на стену. И снова подумала, не следят ли за нами, и слабая искра гнева начала бороться с холодной мертвенностью горя в моем уме.

Я посмотрела на Айтена. Его глаза метались от Шива к Джерису, стыд и вызов смешались на лице. Почувствовав мой взгляд, он прикусил губу, но не отвернулся.

— Им ведь не нужна вся их одежда, верно? Если честно, я смогу думать гораздо лучше, если мои яйца не будут раскачиваться на ветру.

— Конечно.

Я заставила себя говорить спокойно, но внутри все кричало, чтобы он убрал свои глупые руки от моего друга и моего любовника.

Райшед взглянул на меня так, словно понимал мои чувства.

— Мы не можем устроить Джерису сожжения, но можем обмыть его и совершить над ним обряд, — мягко сказал он. — Он это заслужил.

И вот мы раздели Джериса, омыли, как смогли, его бедное разбитое тело и завернули в его хороший шерстяной плащ, до боли пахнущий травами, которыми он освежал свое белье. Я снова заплакала, когда увидела, во что превратились изящные нежные руки, что доставляли мне столько наслаждения; все пальцы были сломаны, один полностью отрезан. Ни на руках, ни на ногах не осталось ногтей, а на подошвах и ладонях темнели полоски от многократных ударов твердым тонким прутом. Пузыри и ожоги на лице, внутренней стороне рук, бедер и паха показывали, где кожу прижигали каленым железом. Его твердые полные губы, словно созданные для поцелуев, были разбиты; одна рука сломана в двух местах, челюсть и лицевые кости тоже сломаны. Он лишился большей части зубов, либо выбитых, либо вырванных с корнем из десен. Слезы медленно катились по моему лицу, когда я закрывала мягкие карие глаза, которые привыкла видеть настороженными от любопытства и живыми от невинного вожделения.

Моя скорбь не уменьшилась, но мой гнев возрос, когда мы не нашли той единственной вещи, которую я искала, — окончательного кинжального удара, милосердного удара, который избавил бы Джериса от мук. Его не было, и во мне запылала решимость как-то отплатить этому беловолосому ублюдку с ледяным сердцем, отомстить каким-то образом, прежде чем я умру. Глядя на истерзанный труп, бывший когда-то Джерисом, я наконец поняла, что нам не уйти отсюда живыми.

Конечно, ни у кого из нас не было денег, поэтому мы соскребли грязь с сапог Джериса, развели ее водой и оставили свои имена на его ладони, чтобы Полдрион мог записать его долг нам. Я добавила имя Шива и, поколебавшись, Дарни — думаю, он не стал бы возражать. Мы произнесли слова прощания, обряды Дастеннина оказались в достаточной мере похожими на церемонии Дрианон, к которым я привыкла, и я решила — Полдрион поймет, чего мы хотим. Я в последний раз покрыла его лицо капюшоном плаща и села, склонив голову, у его бока. Это был самый скверный момент в моей жизни.

— Расскажи мне о нем.

Зашнуровывая бриджи Джериса, Райшед передал мне тунику Шива и сел возле меня.

Я покачала головой в немой боли, но Райшед сжал мою руку, и, посмотрев вверх, я увидела слезы в его глазах.

— Поговори со мной, расскажи, каким он был, вспомни хорошее, вспомни счастливые времена. — Слеза скатилась по его щеке, оставшись незамеченной. — Если ты этого не сделаешь, ты всегда будешь вспоминать его только таким. Я сидел с моей сестрой, когда она умирала от пятнистой лихорадки, и, поверь мне, я знаю. Я больше года не мог представить ее себе без предсмертных страданий. Из-за этого я и пристрастился к тассину.

Мне ничто не лезло в голову, но Райшед настаивал.

— Я никогда не знал его. Думаешь, мы стали бы друзьями? Каким человеком он был?

— Хорошим. Хорошим и по-настоящему добрым, — промолвила я в конце концов. — Совсем невинным в некоторых отношениях — никакого, например, понятия о реальной стоимости денег — и слишком доверчивым. Он был верным, любящим… — Мой голос дрогнул.

— Вы были… — Райшед замялся, но я поняла, что он хочет спросить.

— Мы были любовниками, но больше по случаю, чем как-либо еще, — откровенно призналась я. — Боюсь, для Джериса это значило больше, чем для меня. Он из большой семьи и, насколько я видела, любил детей. Возможно, он рассчитывал осесть со мной, но это бы никогда ни к чему не привело.

Сожалеть об утрате того, чего я никогда не хотела, было глупо, но все равно это резало меня ножом.

— Сэдрин, кто расскажет его семье?

Новые слезы покатились по моему лицу — и откуда они только взялись?

— Они были близки?

— Думаю, да. Он много говорил о них.

Я вдруг засомневалась. Что я действительно знала о Джерисе? Прежде это не казалось важным, но теперь я подумала: что я могла бы узнать, если б дала себе труд спросить?

Я рассказала Райшеду о Джудале и «Зеркале», о бесконечном любопытстве Джериса, его простодушной болтовне о чем угодно — о календарях и альманахах, о различных системах избрания королей, о писателях, десять поколений назад умерших и сожженных. По мере того как я говорила, я вдруг поняла, что многого не знала о Джерисе: где, например, началось его увлечение этими дурацкими настоями? Я вспомнила бой у Элдричского кольца, храбрость Джериса и его неожиданное хладнокровие в критической ситуации. Где он научился такой отваге?

Когда эмоции захлестывали меня, угрожая задушить, Райшед сам начинал рассказывать — о своих братьях и покойной сестре, о лошадях, которыми он владел, и ученых, которых встречал, о чем угодно — как бы в продолжение того, о чем говорила я.

Не знаю, как долго мы говорили, но уже спустилась ночь, во дворе зажгли факелы, и их отсвет разогнал темноту в нашей камере. Сейчас я была спокойна, и Джерис снова ожил в моих воспоминаниях; я видела его таким, каким знала, а не тем истерзанным трупом, что лежал у стены. Джерис как-то сказал мне: алдабрешцы верят, что никто по-настоящему не умирает, пока не умрет последний из знавших его людей. Теперь я, кажется, поняла, что они имеют в виду.