– Кое-чего из нашей старой жизни мне все-таки не хватает, – призналась Джессика. – Прежде чем мы разбогатели, нам даже не нужно было думать о том, хорошие мы люди или нет, потому что у нас не оставалось времени на то, чтобы быть хорошими. Мы оплачивали счета, пробивались, жили обычной жизнью. Это было как-то проще. – Она поморщилась. – Похоже, как будто я жалуюсь, но я тебе клянусь – ничего подобного.

– Я читала про людей, выигравших в лотерею, которые уходили в запой, у них рушились отношения, они теряли все и в конечном счете оказывались безработными, – сообщила Зои.

– Знаю, – ответила Джессика. – Когда мы выиграли, я принялась разыскивать информацию о других счастливчиках. Так что я знала об опасностях.

– Я вижу, ты хорошо над этим поработала, – заметила Зои.

– Спасибо, – благодарно кивнула Джессика, которой иногда требовалось, чтобы кто-то поставил ей хорошую отметку за то, как разумно она обходится с выигранными деньгами.

Она так старалась стать добропорядочной победительницей лотереи. Правильно вкладывать, справедливо делиться, получать советы по налогам, ходить на роскошные благотворительные балы, где до невозможности элегантные люди попивали французское шампанское и за неприличные деньги покупали на аукционах бог знает какие несуразные вещи: «Все на доброе дело, леди и джентльмены!» Она вспомнила Бена, который оттягивал свой галстук-бабочку и бормотал: «Что за хрень, кто все эти люди?»

Не следовало ли ей больше тратить на этих балах? Меньше? Вообще туда не ходить? Посылать чек? Что сделало бы ее лучше, чтобы теперь быть более достойной жизни?

Если бы это случилось до выигрыша, то что бы могла сказать Зои? Джессика заслуживает жизни, потому что она работает не покладая рук на своей скучнейшей работе и никогда в жизни не летала бизнес-классом, не говоря уже о первом классе, – так что это тогда за жизнь?

Теперь ее личность определялась деньгами. Она даже не знала, кем была до выигрыша.

– Бен не хотел принимать каких-либо решений, за исключением того, какую машину ему купить, – сказала она Зои. – Он не хотел ничего менять… И это просто невозможно.

Она прикоснулась к губам и опустила взгляд на свою невероятную грудь.

Стала бы позиция защиты лучше, если бы она выглядела иначе? Если бы она не тратила столько денег на свое тело?

«Почему ты хочешь выглядеть как одна из этих жутких Кардашян?»[22] – спросила у нее как-то мать.

А Джессика считала, что эти жуткие Кардашян просто поразительны. Это было ее право – так считать. До появления денег Бен пускал слюни, разглядывая различные модели автомобилей, а Джессика была без ума от фотографий моделей и звезд реалити-шоу, которые наверняка были отфотошоплены, но ее это не волновало. Он получил свою машину, она – свое тело. Почему новое тело – это что-то более примитивное, чем новая машина?

– Извини. – Она снова перевела взгляд на Зои и вспомнила, что брат этой девушки покончил с собой. Зои, наверное, никогда не встречала более поверхностного человека, чем она. – Ничего из этого не годится для твоей защитительной речи, да? Почему эта девица должна жить? Потому что она старалась изо всех сил, когда выиграла в лотерею.

Зои не улыбнулась, она только посмотрела на Джессику серьезным, сосредоточенным взглядом:

– Не волнуйся, я это сумею приукрасить. – Она подняла глаза на экран телевизора, на котором недавно маячило лицо Маши. – И что, по-твоему, будет дальше? После того, как мы сыграем в эту идиотскую игру?

– Не знаю, – честно ответила Джессика. – Похоже, все, что угодно.

МАША

Яо не проронил ни звука, когда Маша подняла ему голову и подсунула под щеку подушку, взятую в Лавандовой комнате. Его подрагивающие веки не были закрыты полностью, между ними виднелись блестящие щелочки глаз.

Она вспомнила, как подтыкала одеяло вокруг маленького спящего тела. Это воспоминание, казалось, принадлежит кому-то другому, хотя она и знала, что оно – ее. Воспоминание не имело ни формы, ни запаха, ни цвета, и напоминало запись, взятую с камеры наблюдения.

Это было неправильно. Она могла бы придать воспоминанию цвет, сделать его материальным, если бы захотела.

Одеяло было желтым. Пахло детским шампунем «Без слез». Звучала звенящая колокольчиками колыбельная Брамса, пока музыкальная карусель с покачивающимися игрушками описывала медленные круги. Кончиками пальцев ощущалась мягкая, теплая кожа.

Но она считала, что это воспоминание пришло к ней в неподходящее время.

Она выключила монитор, чтобы больше не видеть и не слышать гостей. Ей требовалось отдохнуть от них. Их голоса были как скрежет ногтей по школьной доске.

Снотворное, которое она вколола Яо, было приготовлено на случай, если у кого-то из гостей возникнет плохая реакция на вчерашний фруктовый коктейль: если кто-то начнет проявлять склонность к насилию или возбудится до такой степени, что станет опасен для окружающих. Маша понимала, что Яо спокойно проспит несколько часов, а потом будет как огурчик. Сам Яо и научил ее и Далилу делать такие инъекции при возникновении чрезвычайных обстоятельств.

Это не было запланировано, но она поняла необходимость такого решения, когда стало ясно, что Яо вот-вот полностью утратит веру в протокол. Потребовалось временно удалить его из процесса принятия стратегических решений. Ей надо было действовать быстро, и она действовала точно так же, как раньше, когда увольняла плохо работающий персонал или даже целые отделы корпорации. Способность принимать быстрые решения и воплощать их в жизнь перед лицом перемен была одной из самых сильных ее сторон. Оперативность. Вот как это называется. Она в метафорическом и буквальном смысле была оперативной.

Но когда Яо уснул, она почувствовала странное одиночество. Ей не хватало его. И Далилы тоже. Без Яо и Далилы некому было поправить ее, некому было наблюдать за ее действиями, не осталось никого, кому она могла бы объяснить, почему поступает так, а не иначе. Это было странное ощущение. Значительную часть жизни Маша провела одна. Когда она перестраивала «Транквиллум-хаус», придумывала и уточняла план личного развития, результатом которого стало ее невероятное физическое и духовное преображение, она проводила целые месяцы, не видя ни одной живой души, и при этом не чувствовала одиночества. Но теперь ее жизнь стала иной. Она редко оставалась одна. В доме всегда кто-нибудь находился: персонал, гости. Эта опора на людей стала ее слабостью. Она чувствовала необходимость поработать над этим. Она представляла собой незавершенную картину.

Ничто не остается неизменным.

Подготовленное для гостей упражнение было инсценировкой, но страх они должны были испытывать настоящий. Она не видела подлинного страха. Только цинизм и сомнение. Эти люди проявляли неуважение. Неблагодарные. И если откровенно, то довольно неумные.