Ей очень хотелось подтверждения, и Зоя согласилась: «Правда, правда», хотя, поднаторевшая в этих стенах, уже знала, что, после того как снимут гипс, ей еще полгода нельзя будет ни на минутку присесть. Только ходить или лежать. Но говорить этого не следовало. Узнает в свое время. У молодости хватит силы сказать и тогда: «Потерпим еще шесть месяцев. В конце концов, худшее позади».

Из соседней палаты доносились истошные вопли:

— Закройте немедленно! Убить меня хотите! Насмерть простудить! Нарочно открыли!

Отчасти из любопытства, отчасти используя счастливую возможность передвигаться, Зоя поковыляла на истеричный женский крик. Ее обогнала Софья Михайловна, обдав запахами эфира и йода.

Из крайней палаты выскочила санитарка и зашептала Софье Михайловне, у которой еще висела марлевая повязка, закрывающая рот:

— Ну, сил нет терпеть. Просто сил нет. Орет ни с того ни с сего.

Софья Михайловна быстренько пробормотала свое, точно виноватое, «ничего, ничего» и, сдирая на ходу повязку, пробежала в палату, откуда неслись рыдания:

— Вся потная, вся мокрая лежу. Просквозили. Смерти моей хотят…

— Все из-за того, что форточку открыли, — пожаловалась Зое санитарка, — сама в метро под поезд бросилась, ноги лишилась, а теперь вот простуды боится. Теперь она жить хочет.

— Нельзя ее за это винить.

— Я не виню, но ведь она никому вокруг себя житья не дает. За свое здоровье дрожит.

Они еще поговорили, пока Софья Михайловна навела в палате порядок. Потом Зоя проследовала за ней в комнату, где работали и отдыхали врачи.

Софья Михайловна, впервые увидев Зою на костылях, не высказала своего одобрения. Это можно было объяснить только тем, что после поощрительных слов следовало пообещать: «Ну, теперь скоро и домой», а этого она сказать не могла.

Сев за свой столик, Софья Михайловна наблюдала, как Зоя подошла к стулу, поправила ее: «Сперва костыли. Всегда сперва ставьте костыли». И кивнула, когда Зоя уселась напротив.

— Через два дня на рентген. Посмотрим, какая мозоль. А потом будете приезжать к нам на проверку.

— Явлюсь, как Варвара?

Черные глаза Софьи Михайловны вскинулись удивленно и растерянно:

— Вы чем-нибудь недовольны?

Зоя засмеялась:

— Я недовольна тем, что вы ее не выставили. Почему вы с ней цацкались? Почему не прогнали?

— Но она моя больная. Я должна ее лечить, — защищалась Софья Михайловна.

— Значит, вам все равно кто — склочница Варвара, или я, или, скажем, Майя Плисецкая, или какой-нибудь преступник, — лечить вы будете всех одинаково?

Софья Михайловна покраснела и сказала «да» с отчаянной решимостью человека, готового пострадать за свои убеждения. Этот отвлеченный, теоретический разговор мучил ее, привыкшую к определенности и непреложности. Но Зоя не давала ей покоя:

— А на войне? Ведь приходится оперировать врагов?

— Я не была на войне. Но мой учитель хирург Яблонский говорил — руки должны делать одно и то же. Чувства во время работы не играют роли.

— А я думала, вы именно меня пожалели, помните, когда подняли мне изголовье, научили садиться? В самый первый день?

Софья Михайловна лгать не умела:

— Неподвижно лежать на спине при переломах не рекомендуется. Могут возникнуть застойные явления в легких, а это очень неприятное осложнение…

Она терпеливо объясняла все это Зое, а той было почему-то грустно. И когда Софья Михайловна сказала: «Вот скоро вы от нас уйдете», — Зоя поторопилась поймать ее на слове:

— Когда вы меня выпишете?

Софья Михайловна смутилась:

— Вас оперировал Иван Федорович… Посоветуемся с ним… Сделаем снимок…

Были еще какие-то причины и доводы, но Зоя уже знала, почему ее задерживают.

Ах, Софья Михайловна! Вспомните, как боится сейчас простуды женщина, которая бросилась под поезд! У того, кто побывал здесь, вырабатывается иммунитет. Так могла бы сказать Зоя, но промолчала. Софья Михайловна единолично ничего решить не могла, а Зоя и так достаточно долго испытывала ее терпение.

14

К вечеру в палату набилось множество посетителей. Полагалось к каждому больному пропускать по одному человеку, но догадливые совали нянечкам в карманы монетки и получали халат, иногда заляпанный черт знает чем, но дающий право войти в отделение. Впрочем, такое же право давала любая белая тряпка, символически наброшенная на плечи.

Вокруг Тосиной койки расположилась вся ее семья. Чем-то недовольный маленький Эрик безостановочно ревел. Возле Галины в три голоса верещали и хохотали подружки. Глуховатый Федор Федорович громко разговаривал с Татьяной Викторовной. Присев на край Зоиной койки, Леонид Сергеевич старательно развлекал жену сообщениями о событиях из жизни Сережи. И от всех этих колебаний воздуха в палате стоял ровный густой гул.

— Сию минуту всех выведу, — объявила сестра Люся, появляясь на пороге. — Базар развели. На койках расселись. Шестой час уже.

Она стояла в дверях, требуя выполнения своего приказа.

Стало тихо, но никто не тронулся с места.

— Нам Прасковья Павловна разрешила, — процедила наконец Тосина свекровь.

— Мне ничего не известно. Освободите палату.

И снова томительное, неподвижное молчание.

— Подойдите ко мне, милая девушка…

У Татьяны Викторовны было два голоса — обычный, достаточно, впрочем, звучный, и другой — торжественный, с модуляциями. Против торжественного устоять было трудно, и Люся пошла на него. Татьяна Викторовна взяла ее за руку.

— Вы совершенно правы. Мы вели себя непозволительно шумно. Но почему, имея такое мощное оружие, как женственность и красота, вы предпочитаете бессилие злобы и грубости?

— Разве ж тут можно иначе?.. — почти жалобно завела было Люся.

— Можно! — перебила ее Татьяна Викторовна. — Можно! Давайте попробуем иначе!

— От вас по всему отделению шум, а рядом Иван Федорович диссертацию пишет. Надо же ему покой дать.

— А почему он здесь диссертацию пишет?

— У него дома условий нет. Живет в общей квартире. По вечерам все соседи дома.

— Как это понять? Почему ему условий не создают? — вмешалась Тосина свекровь. — У нас вся профессура отдельные квартиры имеет. Даже трехкомнатные.

— «Почему, почему»… Диссертации нет. А когда ее писать? В день по три операции, да осмотры, да консультации всякие.

— А я полагала, что он умный человек! В наше время дожить до седых волос в общей квартире! Ну, а вы-то все чего смотрите?

— А мы что можем?

— Прямо как дети! Неужели у вас за все время случая не было, чтобы кто-нибудь из больших людей сюда попал? Ну, из райсовета или, еще лучше, из горсовета? Да не обязательно самый главный, тут лишь бы зацепку иметь.

— Я не знаю. Это, наверное, в мужском отделении. Да Иван Федорович просить не будет.

— И просить не надо. Так, между прочим, сказать, что мог бы хоть сегодня сделать операцию, да не в форме, ночью соседи в общем коридоре скандалили, спать не