Николаевна и, отвалившись на подушки, устремила глаза в потолок, потому что ей тяжко было смотреть вокруг себя.

А смотреть было уже и не на кого. Маленькая у двери выкрикнула что-то коротко, негромко, и затем без спешки, без заметной торопливости, но с неуловимой быстротой посетительницы исчезли. Вошедшая через минуту Люся, видимо, почувствовала некоторое движение, потому что покачала головой и излила неосознанную тревогу на Виталика:

— Ну, что это, в самом деле… Ночь на дворе. Дежурный врач увидит, мне же достанется…

— Иди уж, Виталик, — отпустила мужа Тося, — недолго нам страдать осталось. Только не приноси завтра куру. Надоело.

Анна Николаевна развязала свой пакет. В нем оказалась художественная, подарочная коробка конфет, украшенная большим голубым бантом.

Покачивая головой, она рассмотрела ее со всех сторон.

— Восемь рублей пятьдесят копеек цена. А костыли-то, Тиночка говорила, три рубля пара, в любой аптеке. Ну, как жить?

15

В жизни существуют прекрасные ежедневные радости, которые обычно мы не ценим. Например, умываться под краном теплой, почти горячей водой, с душистым мылом. Это приятно даже в больничной умывальной с квадратной жестяной раковиной, в умывальной, где у стены обычно стоят переполненные мусорные ведра, на залитом полу валяются швабры, разрезанный гипсовый панцирь, а то слепок чьей-то ноги или руки.

Зоя высоко, до плечей, намылила руки, шею, уши. Разве умоешься так, лежа на постели, когда няня льет тебе на ладони из кружки и брызги летят на простыни и на пол… И как остро ощущаются в больничном воздухе хорошие запахи! Проходя по коридору, Зоя сама чувствовала, как за ней тянется струя свежести, составленная из пасты «Поморин» и мыла «Красный мак».

— Прямо завидно, — сказала Татьяна Викторовна, — дай-ка я хоть сесть попробую, а то спина совсем онемела.

Она подтянулась на своей лесенке и уселась, большая, величественная, с серебряными локонами и начерненными бровями. Потом, хитро подмигнув Зое, осторожно спустила с кровати ноги.

— Татьяна Викторовна, что вы делаете!

— А ничего. Посижу, как все люди, только и всего, — она с наслаждением растирала себе поясницу, — уж скорее бы резали, а то лежу зря.

Софья Михайловна запретила ей делать резкие движения. Каждое утро она требовала данные из лаборатории и, просматривая анализ крови, успокаивала:

— Еще совсем немного потерпим…

— А по мне, так оперировали бы.

— Ну нельзя пока, — уверяла Софья Михайловна.

— Вас на какой день после операции подняли, — спросила Татьяна Викторовна у Зои, — на двенадцатый? Ну, пусть меня хоть на двадцатый. Я постарше вас и потяжелей. Все равно к Новому году буду дома.

— Будете, будете, дай-кось я вам постель поправлю, — подоспела няня Дуся.

Татьяна Викторовна опустилась на взбитые подушки:

— Ловко ты это делаешь! Ногу мне подними. Больную, больную, ее велели повыше класть. Однако рублевки от меня не дождешься. Вот уходить буду, тогда поблагодарю.

— Да ну, — отмахнулась Евдокия Петровна, — кажный так: как лежит недвижимый, «нянечка, нянечка, век не забуду», а как на выписку — и не глядит на тебя. Это я не про вас, конечно, а к примеру.

Немного полежав, Зоя опять потянулась за костылями. Уж очень это было приятно — встать и походить.

Татьяна Викторовна лежала с закрытыми глазами. Зоя подумала, что она дремлет. Но, не открывая глаз, Татьяна Викторовна вдруг сказала четко и очень твердо:

— Мне плохо.

И через секунду повторила так же твердо:

— Мне очень плохо.

Зоя схватила костыли, но ее опередила Тося. Придерживая ладонями шов на животе, она выскочила в коридор.

Уже много позже Зоя искала и не находила объяснения тому, как быстро определилась серьезность происходящего для невозмутимой сестры Шуры, для врачей, для санитарок.

Сколько раз в ночь после операции Тося, закатывая глаза, стонала: «Умираю». И ненавидимая всеми за равнодушие сестра не делала даже попыток позвать дежурного врача.

Сколько истошных воплей о помощи и жалобных стонов затихало, не вызывая никакого отклика. Почему же на этот раз без секундного промедления у постели больной оказалась старшая сестра отделения с наполненным шприцем, строгая, деловитая Прасковья Павловна и минутами позже вызванная из другого корпуса Софья Михайловна?

Они что-то делали над Татьяной Викторовной, а она, широко раскрыв глаза, смотрела перед собой с безумной сосредоточенностью и равномерно повторяла:

— Мне плохо. Плохо мне.

— Еще немного… Все будет в порядке, потерпите еще немного… — приговаривала Софья Михайловна.

— Я терплю. Я держусь. Я держусь, — напряженно, с усилием повторяла больная, и Зое казалось, что держится она именно за этот монотонный голос, который не дает ей провалиться в черную бесконечность.

Прасковья Павловна торопливо пошла к дверям, приказав Тосе:

— А ну, ступай отсюда. Посиди в соседней палате. Кто может ходить, все выйдите, — распорядилась она.

Но, прикованная ужасом и желанием все увидеть, Зоя не ушла. Она слышала, как за дверью Прасковья Павловна отдала распоряжение вызвать реаниматоров, и содрогнулась от этого незнакомого до сих пор слова.

Трое мужчин принесли с собой ящики и с несуетливой неслышной быстротой огородили койку Татьяны Викторовны высокой непроницаемой ширмой. Голос ее затих. Зоя слышала только какое-то бульканье, временами легкий пристук брошенного инструмента и иногда тихие, короткие слова, которыми обменивались врачи.

Отвернувшись к стене, неподвижно лежала Галина. Неслышно шевелила губами Анна Николаевна. Время шло, а все было тихо и недвижно.

Потом мужчины заговорили обычными голосами и ушли со своими ящиками гуськом, один за другим.

А еще немного погодя из-за ширмы вышла, горбясь и не поднимая глаз, Софья Михайловна. Она несла в руке часы Татьяны Викторовны. Широкий кожаный ремешок свисал с ее ладони.

Тося осталась в соседней палате. Даже за своими вещами не пришла. Евдокия Степановна выгребла из ее тумбочки залежалые яблоки, искрошенное печенье, измятый сыр.

— И куда такую прорву натаскали?

Она застелила чистым бельем Тосину койку и ту, где час назад еще лежала Татьяна Викторовна, которую больше никто не видел. По палате прокатили коляску, плотно укрытую желтоватой тканью. Вокруг все стало просто и обычно настолько, что принесли обед и Анна Николаевна его ела.

Теперь две чистые, аккуратно застланные койки ждали своих постояльцев, которые сейчас пока еще жили где-то своей обычной жизнью.

— Вот она, судьба, — Анна Николаевна ворочала в тарелке гречневую кашу, — к Новому году домой собиралась. А сердце не спросилось.

— У нее тромб, — тихо сказала Галя, — это часто бывает. Особенно после операции.

— Так не было у нее операции.

— Травма была. Кровь запеклась и закупорила сердечный сосуд. Прасковья Павловна говорила — тромб.

— И конфетков моих не отведала. С вечера я расстроилась, а надо бы мне ее угостить. Берите, Зоя Георгиевна, Галочка,