«Сбежишь еще, невеста, – посмеивался он при этом. – Так уж надежней, а то я тебя знаю».

«Ты сам хотел сбежать, – кричала она, сверкая глазами. – Ты от меня отказался – опять, опять!»

«Так, да не так, – приговаривал Тимофей. – Кто ж от тебя в здравом уме откажется?»

«Снова твой план коварный, и все против нас!» – оборачивалась она к нему.

«Вообще, мои планы очень хитры. Но с тобой я больше хитрить не буду, – бормотал он, топая по железу. – Здесь левей, левей – обгоняй…»

Вместе с ними по гудящей лестнице торопливо взбирались прочие, обманутые расписанием, опоздавшим поездом и кокетливой дикторшей из динамика. Со всех сторон раздавались кряхтение и ругательства, мелькали громоздкие баулы, что-то вопили перекошенные рты. Переселение народов, – мельком подумала Бестужева. – Очередь в Ноев ковчег. Неужели не успеем?..

«И еще я понял, – говорил ей Царьков, задыхаясь, – я понял: больше тебя не боюсь. Раньше побаивался, это было, а теперь – нет, извини. Понял и решил: едем вместе!»

«Так вот зачем ты притащил меня в этот город! – воскликнула Лиза. – А жить ты где собираешься, у меня?»

«Зачем у тебя, – пробасил он обиженно. – Найдутся места – переждать да отсидеться. А к тебе я в гости напрошусь, с цветами».

«С розами?» – рассмеялась Елизавета, но он уже не слышал ее за шумом вокруг. «Ишь, не боится», – пробормотала она в пространство и стала спускаться за ним к полотну первого пути, где поджидал темно-синий состав.

«Туда, туда, – покрикивал Тимофей. – Если тронется, лезь в любую дверь».

«Хорошо!» – кричала она в ответ, оглядываясь заполошно и силясь разобрать номера вагонов. Рядом сновали взмыленные люди, кто-то больно задел чемоданом ей по колену, но она не обращала внимания ни на что, пытаясь только не потерять из вида спину Тимофея и не споткнуться на неровном асфальте, по которому они бежали уже казалось целую вечность.

Потом вдруг все стихло, будто разом исчезли звуки. Они сидели на нижней полке плацкартного девятнадцатого и молча смотрели на отплывающий перрон. Там стало почти безлюдно, лишь стояли охранники в черных рубашках, да мужчина лет пятидесяти с детским лицом и совершенно безумными глазами брел за поездом, махая кому-то рукой.

«Меня вечером будто тряхнуло током: нагнетается, нагнетается, – пробормотал Царьков, провожая его взглядом. – Я подумал сначала: катастрофа или что? Наводнение, может, или город проваливается под землю? А потом понял – вот оно, сходится одно к одному, и сразу решил: еду с тобой! А волчары здешние еще у меня попляшут…»

Лиза молчала, лишь стискивала его ладонь, больно впиваясь ногтями. Весь вагон спал, беспокойно дыша, и только напротив, на аккуратно застеленной постели, сидел какой-то человек. «Хотите коньяку, молодые люди?» – спросил он вдруг, не отворачиваясь от окна. «Да», – откликнулись они в один голос, и тогда он щелкнул тумблером ночника, и стало видно, что у него на щеке есть шрам – почти такой же, как у Николая Крамского.

Потом они втроем пили коньяк, заедая его горьким шоколадом. Ночник был выключен, от человека напротив остался чуть заметный профиль. Он по-прежнему не глядел на Тимофея с Лизой, хоть за стеклом уже ничего нельзя было различить. Лишь проносились редкие огни, да зарево Сиволдайска, удалявшегося прочь, медленно угасало у горизонта. Тьма вступила в свои права, и ночь царила, и рождались сны, но видели их далеко не все.

Не спал Фрэнк Уайт Джуниор; он стоял на балконе, ежась от ветра, и смотрел – то вдаль, за реку и в степь, а то и вверх, на крупные звезды, не желавшие помочь советом. «Это казалось так стройно: приманка, испытание, награда… – шептал он по-английски. – Что ж, приманка была, и испытание, по-моему, тоже».

Чуть раньше, едва войдя к себе, он позвонил Ольге на личный ее номер, который она дала ему на последнем свидании, предупредив, что пользоваться им можно лишь в крайних случаях. Ольга откликнулась после пятого гудка, была слегка пьяна и долго его не узнавала, а узнав, удивилась было, но как-то сразу потеряла к разговору интерес.

«Ну, что ты, как ты? – спросила она зевнув. – Давай, говори скорей, я тут немного занята». На заднем фоне звучало что-то из джаза, и слышались мужские голоса. Фрэнк почувствовал, что сердце его отрывается и летит в пропасть.

«Ольга, – глухо выговорил он, – ты, пожалуйста, выйдешь за меня замуж?»

Она долго молчала, потом пробормотала: – «Подожди…» – раздраженно крикнула кому-то в сторону: – «Да отвали ты, не до тебя!» – и тяжело вздохнула в трубку. «Фрэнки, – сказала она ласково и мягко, – ты еще такой ребенок. Езжай домой, там лучше, а тут тебе совсем нечего делать».

«Ага, – ответил он, – ну, пока». Потом нажал на рычаг и долго еще стоял с телефонной трубкой в руках. Очнувшись, распахнул балконную дверь и вышел к Волге, величественной и спокойной, к набережной, все еще полной народа, к голосам и музыке, доносящимся из шашлычных, уже потушивших жаровни и торгующих одним лишь пивом. На душе у него было беспросветно-горько, он переживал самую большую потерю в своей жизни. Город внизу веселился надрывно, как в последний раз, и Фрэнк Уайт знал, что видит эту набережную в последний раз, и, почему-то, от этого тоже щемило в груди.

Потом музыка стихла, как по команде, и берег сразу опустел. Лишь редкие пьяные брели, шатаясь, тоже никому не нужные в эту ночь. А потом фонари стали гаснуть один за другим – и на набережной, и в самом городе, насколько хватало глаз – и вскоре все вокруг погрузилось во тьму, лишь вода масляно блестела в лунном свете. Тогда Фрэнк вдруг понял что-то об этой стране; на него накатила немыслимая печаль – отраженье уныния великого из пространств. Так было здесь в веках, и так будет всегда – и какая же это страшная вещь, неосвещенный город!

«It’s hopeless», – громко сказал Фрэнк Уайт в летнюю ночь. Безнадежность больших просторов, для которой и горизонт – не более, чем условность, открылась ему безупречно ясно. Ее масштабы не поддавались оценке, но и она была не всемогуща. Фрэнк знал, что и здесь хватает безумцев – тех, что не устают бросать ей вызов. Она отступает притворно, пока однажды не поглотит их совсем, но вслед являются другие – и вновь воюют изо всех сил…

Ему отчаянно вдруг захотелось уловить дразнящую суть: зачем? Шелест и запах сути были где-то здесь, рядом, но он понимал, что она не дастся – неуловимая, как жар-птица Ольга. «Уже конец», «Еще не конец», – пробормотал он. Пламя нельзя было схватить рукой, но можно ли накрыть ладонью хоть отблеск? Странные гексограммы, не похожие ни на что, чудились ему в речных бликах. «‘Земля любви’, ‘Земля нелюбви’, – поименовал он их. – Причем, вторая следует за первой».

Ему подумалось тут же, как легко умереть вот так, в гостиничном номере – не узнав, будет ли впереди другая жизнь, устроенная лучше, проще, разумней. Легко раствориться, и никто не заметит пропажи – как заметить, когда кругом вообще ничего не видно?.. Звезды мерцали, не открывая тайн. Он знал лишь, что где-то над головой нависало небо; оно было настоящим – оно и большая река. И цепляясь за это знание, Фрэнк Уайт Джуниор парил между рекой и небом, разом вдруг позабыв и имена, и лица, лелея, как вечную ценность, беспредельность своей печали – свидетельство того, что он все еще жив.