Не спал и Николай Крамской. Он пришел в гостиницу вместе с Уайтом и распрощался с ним как ни в чем не бывало, но потом брел по коридору, с трудом передвигая ноги, будто изможденный усилием, пропавшим зря. Суть усилия была неясна, но Крамскому было не до нее. Оказавшись в номере, он, как и Фрэнк, бросился к телефону, но у Жанны дома никто не ответил. Он долго слушал длинные гудки, затем пил воду прямо из-под крана и бродил кругами, шепча что-то сквозь зубы, чувствуя себя растерянным и жалким. Нужна ли ему эта женщина, почти еще девчонка, и если да, то зачем? Свобода, несвобода – где они, в чем, отчего он вечный пленник чего-то? Как достичь свободы, которая не есть смерть? И кто он вообще – посторонний, не посторонний, наблюдатель, не наблюдатель?

Потом он позвонил дежурной по этажу, попросив таблетку от головной боли и какую-нибудь книжку – почитать на ночь. Дежурная, полная пожилая дама, принесла несколько старых книг, он раскрыл на середине первую, в истершейся обложке, и оторопел от внезапности узнавания – своих снов и страхов, и мыслей.

…Она подарила ему аметист – чтобы он клал его в стакан за ужином. Надо же по чему-то сличать цвет, а неразбавленное вино пьют лишь варвары, одетые в звериные шкуры. И тогда, ей назло, он захотел ощутить себя зверем. И похитил ее, и поселил у себя, и запретил выходить на улицу. Запретил удалять волосы с тела, пользоваться телефоном и говорить внятные слова. А она приняла игру всерьез, они перешли на гортанные звуки. Он приходил по вечерам и владел ею – всегда при свете, не позволяя скрываться под простыней. Доводил до крика изощренной лаской, а после зарывался в ее мякоть. В темные пятна подмышек, в львиную гриву, во влажные запахи и терпкий привкус. Потом она покинула его, как покидают отживший город, и забрала камень с собой. А он шлялся по свету, заглядывая во все углы, во все бордели и злачные места. Спрашивал, уже без всякой надежды, о вакханке с львиными волосами. И пил вино, не добавляя воды, зная, что цвет теперь не важен, и даже не важен вкус. Ибо: чутье отказало навсегда, и ничего не вернуть – ни этой женщины, ни страсти, ни камня.

«Ни женщины, ни страсти, ни камня», – повторил Николай вслух и замычал, как от зубной боли. Мысль, засевшая в голове, была мучительна и невыносима, а щеку жгло – будто давний след на ней настойчиво напоминал о себе. Фантазии рассеивались – их почти уже не было больше. Он знал, они явятся вновь – и так же предадут его вновь. И останется лишь Жанна, у которой не отвечает телефон, и еще вот эти строки.

Крамской швырнул книгу в угол комнаты и бросился на кровать – наискось, на спину, раскинув руки. Губы его растянулись в ухмылке, он пробовал смеяться, но по лицу текли пьяные слезы.

«И что ж, я дождался? Это все, что вы хотите мне сказать? – шептал он, глядя в потолок. – Неужели, мир устроен так бездарно?»

Он снова издал смешок, похожий на всхлип, и погрозил кулаком куда-то вверх: – «Будьте вы прокляты – вы и ваши загадки. Все равно, ничего не будет, кроме силикатных капсул – этого мало, поймите, мало!»

И Астахов не спал – придя домой, он сразу поспешил к письменному столу. Что-то из этой ночи не должно было пропасть бесследно – неуловимый штрих, добавившись в картину, установил наконец взвешенный баланс всего.

«Лиза, Лиза, простая душа…» – пробормотал он с усмешкой, потом задумался на минуту и потянулся к папке, где лежала рукопись только что начатой книги. Открыв ее, он рассеянно перебрал несколько страниц и вдруг вскочил и замер, боясь пошевелиться.

Очень осторожно, почти на цыпочках, Андрей Федорович подошел к шкафу и достал оттуда стопку чистой бумаги. Затем так же медленно вернулся, бесшумно отодвинул стул и сел. Ему вдруг стало ясно, каким должен быть замысел будущего романа, и ничего уже было не жаль – ни времени, ни Анны, ни впустую потраченных строк.

«Будет другая книга – и это будет великая книга, – бормотал он себе под нос. – Там все будет по-иному, и именно так, как нужно!» Затем он глянул в исписанные страницы и поморщился: нет, не годится. Придется начать заново – ну да, ему не привыкать. Даже название нельзя оставить прежним, это будет новая иллюзия, пришедшая взамен старых, ее нужно по-новому назвать. Для нее даже стоит придумать слово, которого нет – довольно уже бояться, что тебя не поймут… Он перечеркнул заглавие в начале рукописи, потом вовсе скомкал лист, взял чистый и вывел в самом верху: «СЕММАНТ».

А Оренбургский поезд летел сквозь степь – ровно, неутомимо, как вечный странник. Лиза и Тимофей сидели, склонившись головами, и шептали друг другу что-то, слышное едва-едва. Сосед со шрамом давно ушел в тамбур, прочие кругом похрапывали и сопели, возились и вскрикивали в коротком забытье.

«У вас вся набережная в бутылочном стекле, – говорила Елизавета. – Каково это, каждый день ходить по битому стеклу?»

«Ты меня поймал, но я не жертва, – говорила она. – Хоть те, кто ищут сам знаешь что, часто бывают жертвой».

«Ты столько создал вокруг меня, – говорила она ему. – Я попала в центр чего-то и там царила. Такого не дождешься от высших сил. Я – Венера, я теперь чувствую это…»

«Душа в темнице, а дух на воле, – бормотал Царьков в ответ. – Ты уж на меня не злись. Я знал, что гладко не выйдет, ну и что с того?»

«Теперь никто не назовет меня ‘Царь’, – усмехался он. – Ты как, сумеешь с этим смириться?»

«Придется суметь, – откликалась Лиза ему в тон. И добавляла: – Будешь смеяться, но я лишь притворяюсь сильной».

«Я тоже», – соглашался Тимофей, и она качала головой, не веря.

Другие земли не грезились им пока, равно как и чужие моря. Путешествие лишь начиналось, знаки были полны смысла – сами по себе, вне зависимости от места. И любая из гексограмм, даже придуманная мудрецами, распадалась на символы всем знакомого шифра. Утверждая бессилие усложнений. Предвещая бессилие мудрецов.

«Мне всегда хотелось кольцо с сапфиром», – признавалась Лиза и трогала прохладный камень.

«Ты знаешь, что такое Число судьбы?» – спрашивала она, закусив губу.

Вагон раскачивался, как утлый ковчег, гремел на стыках, привычно рассекая пространство. Поезд мчал от станции к станции, по просторам равнодушнейшей из равнин. Но ее равнодушие скрывала ночь – милосердная тьма, в которую не всмотреться. И равнина представала иной, над ней приоткрывался космос. Тень смысла проносилась неслышно – обещая, увлекая с собой.

Ночь царила и рождался сон – сон ангела из остатков мифа, мысль о котором так больно ранит сердце. И хочется собрать остатки воедино и убедиться, что миф не скуден, что он огромен – огромен и велик. Часть его, что доступна взгляду – лишь намек на таинство перспективы. Безразличие, что чудится за окном – лишь повод поверить в самый жаркий отклик. Пусть отклика нет, и простор бездушен, но есть иллюзия – и душа ее проста. И за нее готов воевать каждый – не смущаясь огромностью расстояний. В городах, что ушли под землю или стоят во веки веков. В пустоте и там, где нет пустоты. По обе стороны железнодорожного полотна и большой реки. И даже по обе стороны неба – которое, увы, так низко, низко, низко.