Вонючий воздух снова понесся из титаренковской гортани: все в нем стало мокрая резь и набухло клейким. Через силу не валясь, он уцепился за края поехавшего к стене, вымазанного кашею стола – и увидел, что свадебные гости опешили, когда Стецько плюнул матери в глаза. Она принялась перемаргивать и утираться, повторяя «буюсь-буюсь».

– Кого ты дуришь, мандюка старая? – рыдал Стецько. – Кого ты тут обмануешь?! Я з-за тебя до города переехать не могу, бо ты ж все от меня побрала! – и не желая более сдерживаться, бросил в нее сорванную с головы шапку-кубанку.

Асташева не без ловкости увернулась, но Стецько ухватил ее за косицы, обрушил перед собою на колени и стал бить раскрытою ладонью по сусалам:

– А теперь точно скажи: чего ты меня держишь! Точно скажи!! Точно теперь скажи: чего тебе надо! Держишь – так скажи зачем?!! Если надо – так скажи что!?

Гости из Рапной старались размирить сына с матерью, тогда как обитатели Савинцов, угрюмо потупясь, двинулись прочь от невестиной хаты. Оставив у Стецька в горсти клок вырванных волос, Асташева встала на ноги, отряхнулась, фыркая разбитым носом, – и, продолжая вопить, запрыгала на месте, повертывая поднятыми вверх кулаками.

– Ефим Ушерович, вы здесь? – откликнулись из коридора на старухины крики; совершили попытку войти рывком; но Титаренко спиною уперся в дверь, а поблизости громко и гугниво отозвались: «Нет, Майя, мы в третьей, пока во второй допрос».

Все голоса, до сих пор услышанные следователем Александром Ивановичем за полтора часа пребывания в закрытом корпусе, принадлежали исключительно персоналу, если не считать Асташевой; находящиеся под наблюдением упорно молчали, так что невозможно было даже представить: сколько их и в каком положении.

До половины холодной манки оставалось несъеденною.

Титаренко отодвинул ее подальше.

– Так что ж с того? – развел он руками. – Вы тоже его знаете, довели.

Он нагнулся к самому распухшему от битья уху Натальи Асташевой, надеясь закрепиться к ней поближе, в случае если их опять перебросит с места на место, – так, чтобы безостановочно продолжать порученное ему увещание:

– А вы, титочко, прервите, – он хотел сказать «простите», но и это слово годилось, ибо значило на свадьбе в Савинцах то же самое. – Прервите, титочко, нету у нас больше времени; это ж все равно, разве ж вы сами не видите? Сколько так будет? – сердился он. – Присудили бессрочно? Что там он сделал, что вы – всем, титочко, давно без разницы, никто, кроме вас, не помнит, все забыли, одна вы с сыном помните и нас заставляете, вокруг все травите, сами себя мучите – это ж сколько лет?! Я понимаю, что обидно, я сам такой, и мои тоже все такие были, но, может, хватит уже? Это ж больше никакого значения не имеет, правда, – опять и опять возвращался следователь Александр Иванович к основному из полученных, но не могущему прямо быть выражену знанию. – Ничего не стоит, никому не надо. Мало что тогда случилось?! – тогда случилось, а теперь прервите, титко Наталко, и сразу всем лучше будет.

Гупало вдруг оставил свой топчан и принялся осторожно подстраивать Титаренку к выходу, указывая на вздрагивающую филенку, за которою все громче и взволнованнее переговаривались позванные санитары и сестры.

Дверь в манипуляционную заметно перекосилась; верхние и нижние края полотна завязило в коробке углами, и пришлось, помогая следователю Александру Ивановичу, выдавливать ее пинками снаружи.

Все, что еще оставалось от чернолесья на правом берегу Северского Донца, начиная с Изюмской черты и дальше – вплоть до самого Екатеринослава, – сочетание клена, ясеня, ильма, вяза, осины и прочих, – постепенно теряло листья, но даже к исходу третьей недели сентября сохранило достаточную густоту, отличаясь от первых дней месяца лишь цветом, – и проникновенностью крайних тонов идущего по верхам норд-веста. Зато поближе к воде, на низовых сторонах, при устьях, то есть там, где в Северский Донец впадают Оскол и другие малые речки, вроде Каменки и Балаклейки, а поверхность болотиста и отчасти песчана, произрастают ольха, береза и осокорь; из родючих дерев – черемуха и калина, здесь осень зашла поглубже. И все же в полуверсте по обходной тропинке, или в нескольких десятках саженей прямо ввысь, задравши очи, – во Святых Горах, среди меловых скал, поросших сосною и дубом, покажется сухо до самого ноября, – в особенности, если проделать путь из губернского города на Змеев и Балаклею – в протяжении слюдяного тумана и в виду бедных зеленей на полях, которые непременно успеют оказать свое воздействие на сердце почти всякого дорожного человека. За последние три-четыре десятилетия левое побережье далеко заросло черноватою крапивою; она заполонила и заболотила многочисленные источники, откуда теперь и осенью не напьешься. Здесь – рождение и коренное жилище чудовищных комаров, пробивающих насквозь любую негрейкую одежду, хотя бы и на подкладке. Впрочем, на мошку в этих краях жаловались постоянно. Ее тучи набивались скотине в глаза и ноздри и удушали насмерть. Только овцы паслись, нимало не опасаясь губительных нападений, так как мошка не терпит овечьего духу. Возле овечьих стад путники искали ночлега, а утром – переплывали на Святогорскую сторону, направляясь к знаменитому Успенскому мужскому монастырю.

Основанный при патриархе Московском Филарете Никитиче и митрополите Киевском Иове Борецком в 1624 году, хотя бы и на испокон веков намоленном участке, он не мог быть отнесен к обителям очень древним. А расположенный в тридцати верстах от него уездный городок Изюм устроился полковником Григорием Ерофеевичем Донец-Захаржевским не менее чем шестьюдесятью годами позже; изюмский же городской герб был Высочайше конфирмован только 21 сентября 1781 года: на золотом его поле три виноградные лозы показуют именование города, а также, что плод сей в окрестностях его родится, как утверждалось в бумагах по екатерининской склонности к преувеличениям.

Вообще, Область Расселения Слободских Полков у властей числилась молодою; но при этом в служебной переписке настойчиво повторялся вопрос: не имеют ли местные жители странных каких обычаев? Нет ли чего особенного в их нравах, поверьях, обрядах, образе жития и обхождения? Не относятся ли между ними какие предания?

– Нет, – доносили с мест. – Жизнь свою препровождают они приличную поселянину; чтобы имели странные обычаи, особливое что в нравах, не видно; развалин старых городов по здешним местам довольно, но о таковых древностях по преданиям никаких обстоятельных известий не дошло; при реке Удах есть городище, называемое Каганово, и о нем также ничего, кроме несбыточных басней, обстоятельно не слышно.

Но следователь Александр Иванович не доверял ни скрытным и двуличным соотичам-слобожанам, ни показанным в описях и реестрах датам. Его убеждали только факты, а именно клекот в названиях рек – и ответный взгляд степного идола, иссеченного из самородного камня: вот, ты проехал и пристально посмотрел, душевно вооружась против объемлющего тебя мечтательного страха; но в жалкую твою, покрытую веснушками и чуткими язвочками, зудящую спину уже соблаговолили уставиться – так, что волосы у тебя на шкуре подлетывают торчмя: кто ты есть? – а ты? – да неужели не знаешь?