Они подошли к желобу.

– Филипп, – начала Сильвия, – Кестер говорил о том, что, возможно, случилось на самом деле.

– Вот как! – отозвался он.

Сильвия присела на край желоба, опустила в воду горячую ладошку. Потом подняла к лицу Филиппа свои прекрасные глаза, в которых читался вопрос, и быстро добавила:

– Он думает, что Чарли Кинрэйда, возможно, схватили вербовщики.

Она назвала имя своего бывшего поклонника в присутствии поклонника нынешнего впервые с тех давних пор, когда они поссорились из-за него; при этом она вся порозовела, но ее прелестные, доверчивые глаза по-прежнему пристально смотрели на Филиппа, хотя она того не сознавала.

У него перестало биться сердце – замерло в буквальном смысле, будто перед ним внезапно разверзлась пропасть. А он-то думал, что гуляет по солнечной лужайке, где ему ничто не угрожает. От испуга Филипп побагровел, но не решался отвести взгляд от ее печальных, серьезных глаз. Благо что они затуманились, и пелена, что их заволокла, мешала им читать мысли, которые роились у него в голове.

– Кестер – полный болван, – услышал Филипп свой голос, ворчливо произнесший то, что он вроде и не собирался говорить.

– Он считает, что это возможно, один шанс из ста, – заступилась за Кестера Сильвия. – Филипп, как ты думаешь, этот один шанс существует?

– Да, шанс, конечно, есть. – От гнева и безысходности он не отдавал отчета своим словам. – Полагаю, шанс есть всегда: если мы что-то не видели своими глазами, этого могло и не быть. Поди, в следующий раз Кестер скажет: есть шанс, что твой отец жив, ведь мы сами не видели, как его…

«Повесили», – собирался добавить он, но в этот момент в его окаменевшем сердце проснулась человечность. Сильвия жалобно вскрикнула. Он порывался прижать ее к себе, утешить, как мать утешает плачущее дитя. Но сам этот порыв, который пришлось подавить, еще больше разжег в нем чувство вины, страх и ярость. Они оба на время замерли. Сильвия с грустью смотрела на игривый бурлящий поток. Филипп сверлил ее сердитым взглядом, страстно желая, чтобы она сказала что-нибудь, пусть бы даже ее слова причинили ему боль. Но она хранила молчание.

– Ты слишком много думаешь о том моряке, Сильви, – наконец с укоризной заметил Филипп, больше не в силах выносить это безмолвствие.

Если бы «тот моряк» сейчас оказался рядом, Филипп набросился бы на него и дрался бы до тех пор, пока один из них не испустил бы дух. Неистовство, прозвучавшее в его мрачном, невеселом голосе, насторожило Сильвию. Она взглянула на него:

– Я думала, ты знаешь, что он мне дорог.

Ее бледное, встревоженное лицо дышало мольбой и целомудрием, а голос был столь трогательным, что гнев Филиппа – на нее, на весь белый свет – угас, уступив место любви. И он снова преисполнился решимости добиться – любой ценой – того, чтобы она принадлежала только ему. Он присел рядом с ней и заговорил совсем другим тоном, тактично и убедительно, словно его устами повелевал некий чужеродный инстинкт или искуситель, «прикорнувший» у его уха[99].

– Да, милая, я знал, что он тебе дорог. И не стану дурно отзываться о нем. Он утонул, его нет в живых, что бы там ни говорил Кестер. Но если б я пожелал, я мог бы многое порассказать.

– Нет! Не надо мне ничего рассказывать, я ничего не хочу слышать! – Сильвия резко отстранилась от Филиппа. – Пусть его ругают сколько угодно, я не поверю.

– Я никогда не стал бы ругать того, кто умер, – подчеркнул Филипп.

Неосознанно Сильвия снова и снова демонстрировала ему силу своей любви к бывшему поклоннику, лишь подогревая его желание убедить ее, что тот умер, укрепляя его стремление обмануть собственную совесть. Филипп убеждал себя, что Кинрэйд наверняка давно погиб – в перипетиях войны или в бурном море; а даже если и не погиб, для нее он все равно что умер, посему применительно к Кинрэйду слово «умер» вполне оправданно, потому как он так или иначе «умер».

– Думаешь, будь он жив, за это время он не написал бы хоть одно письмо – если не тебе, то хотя бы своим родственникам? А все его родственники в Ньюкасле считают, что его нет в живых.

– Вот и Кестер так говорит, – вздохнула Сильвия.

Филипп воспрянул духом. Он снова осторожно приобнял Сильвию и ласково прошептал:

– Малышка, постарайся не думать о тех, кого уже нет, о тех, кто умер. Думай чуть больше о том, кто любит тебя всем сердцем, всей душой, любит давно, с того самого мгновения, как впервые тебя увидел. О Сильви, я так сильно тебя люблю.

В этот момент из задней двери дома показалась Долли Рид. Заметив Сильвию, она крикнула:

– Сильви, мама тебя спрашивает, а я никак не могу ее успокоить.

Сильвия тут же вскочила с желоба и помчалась домой, чтобы утешить мать, отвлечь ее от тревожных фантазий.

Филипп остался сидеть у родника, закрыв лицо руками. Скоро он поднялся, черпая ладонями воду, с жадностью напился и, вздохнув, встряхнувшись, пошел в дом вслед за кузиной. Порой внезапно Сильвия уходила из-под влияния. Вообще-то, если он о чем-то просил ее, она исполняла его волю с кротким безразличием, словно ей было все равно. Раз или два он отметил, что она подчиняется ему, повинуясь духу послушания, так как, будучи истинной дочерью своей матери, считала это своим долгом перед будущим мужем. И это особенно сильно угнетало влюбленного в нее Филиппа. Он хотел видеть в ней прежнюю Сильвию: привередливую, капризную, своенравную, горделивую, веселую, очаровательную. Увы! Та Сильвия исчезла навсегда.

Но чем бы она ни руководствовалась, покоряясь ему, однажды он так и не смог до нее достучаться.

Случилось это из-за умирающего Дика Симпсона. Сильвия и ее мать почти ни с кем не общались. Они никогда не поддерживали близких отношений с другими семьями, за исключением семьи Корни, да и эта дружба заметно охладела после того, как Молли вышла замуж, а еще больше после предполагаемой гибели Кинрэйда, когда Бесси Корни и Сильвия стали, так сказать, соперницами в оплакивании его смерти. Но многие жители Монксхейвена и прилегающей сельской местности относились к семье Робсонов с большим уважением, хотя саму миссис Роб-сон считали «заносчивой» и «черствой», а бедняжку Сильвию – в период расцвета ее прекрасной юности, когда она пленяла всех своей очаровательностью и веселым нравом, – «немного ветреной» и «манерной девицей». И все же, когда семью Робсон постигло страшное горе, многие искренне сочувствовали осиротевшим женщинам, а поскольку Дэниэл пострадал за дело, которое люди считали правым, даже те, кто не был лично знаком с ним, стремились выразить им всяческое уважение и дружеские чувства. Но ни Белл, ни Сильвия этого не знали. Белл вообще утратила способность воспринимать что-либо, что не находилось в данный момент прямо перед ней; Сильвия сторонилась встреч с людьми – так тяжело было у нее на душе; она вообще очень старательно избегала всего, что могло бы сделать ее предметом стороннего внимания. Посему убитые горем обитательницы Хейтерсбэнка почти ничего не знали о событиях в Монксхейвене. Те новости, что достигали их ушей, приносила Долли Рид, когда возвращалась к ним с рынка, продав продукцию, что была произведена на ферме за неделю. Но даже она нередко замечала, что Сильвия слишком поглощена собственными заботами или мыслями и не склонна выслушивать ее сплетни. Так что никто им и не сказал, что Симпсон был при смерти, пока однажды вечером об этом не заговорил Филипп. Сильвия вдруг оживилась, просияла: