class="p1">Ужас, который испытал капитан Айваязн, словами не описать. Он выпучил глаза, открыл рот и уставился на экстрасенса, как на заговорившего грязного ишака. Ермаков в свою очередь едва сумел скрыть довольную ухмылку, и в это мгновение Вольфа замкнуло – в его лице Мессинг приобрел надежного союзника. Ермакова послали в Ташкент из центрального аппарата, из наркомата госбезопасности. Он был в подчинении у Меркулова и был приставлен к Гобулову для надзора. Близость к власти всегда заметно расширяет кругозор, и, по-видимому, Ермаков что-то слыхал о Мессинге. Тогда непонятно, почему он в такой грубой форме пару месяцев назад пытался привлечь его к сотрудничеству. Что двигало им: чекистская совесть или неразвитость ума? Скорее всего, его назначили ответственным за работу с поляками, и он поспешил отличиться. В любом случае спустя два месяца он уже иначе оценивал перспективы использования Мессинга на службе родине. Ему первому пришло в голову, что новосибирские коллеги были в чем-то правы, пытаясь побыстрее избавиться от этого безумного шарлатана. Конечно, рассчитывать на Ермакова в схватке с Гобуловым бессмысленно, против наркома он не пойдет, но с помощью Вольфа следствие затянуть может. Он сегодня же капнет в Москву о том, что случилось на очной ставке с Калинским.

Очник с негодяем-летчиком Гобулов решил провести лично.

Ничего нового для подтверждения вины этот допрос тоже не дал. Летчик сначала заявил, что Мессинг порядочный человек. Потом начал бить себя в грудь – никакого пистолета он не видал! Ни в какую заграницу Мессинг бежать не собирался. Мессинг, добрейшей души человек, на прощание подарил ему тридцать тысяч рублей.

Гобулов швырнул в него ручку, потом чернильницу – измазались оба, – затем приказал увести летуна и погрозил Вольфу кулаком:

– Хотел пообщаться с Гнилощукиным? Это мы устроим.

* * *

Нарком торжествовал недолго – до того момента, когда прибежавший в его кабинет Гнилощукин закричал с порога, что он ни при чем, что «эта местечковая морда» сама завязала узлом руку.

Комиссар ГБ, ошарашенный самим фактом нарушения субординации – подчиненный без доклада ворвался к нему кабинет – встал, вышел из-за стола, не спеша приблизился к Гнилощукину и с угрозой спросил:

– Соображаешь, что говоришь? Я же сказал, без членовредительства. Я же сказал, без выражений. На фронт захотел?

– Сами посмотрите, – плаксиво ответил Гнилощукин.

– Хорошо, я посмотрю. Я обязательно посмотрю.

Они спустились в подвал, вошли в известную камеру, где обстановки было только стол на толстых ножках и массивный табурет.

Мессинг успел подготовиться и сразу дал установку. Оба вздрогнули, Гнилощукина даже качнуло. Оба замедленно, в ногу, подошли к нему и уставились на его левую руку.

– Как это? – не поверил своим глазам Гобулов. – Как ты посмел, сволочь, завязать руку узлом?

– Это не я! – начал оправдываться Мессинг. – Это Гнилощукин!..

Тот, не стесняясь начальства, завопил:

– Что ты несешь, троцкистская морда!.. Я к твой грабке пальцем не прикоснулся.

Обиженный Мессинг заплакал, да так горько, с таким надрывом, с каким выли евреи, которых в эту минуту перед отправкой в Освенцим заталкивали в товарные вагоны в Варшавском гетто.

– Как мне жить? Чем я буду на кусок хлеба зарабатывать? Подлый палач завязал мне руку узлом и развязывать не хочет.

Гобулов, пытаясь справиться с бесовским наваждением, прислушался к подспудно истекающей мысли – этого не может быть, это происки хитрожопого проныры. Затем комиссар все-таки решил поверить своим глазам.

Левая рука подследственного возле локтя была и вправду завязана на узел, причем пальцы шевелились, сама конечность двигалась – Гобулов поднял ее, опустил. Никаких следов крови или переломов.

Осмысливая увиденное, он тихо приказал Гнилощукину:

– Развяжи!

Гнилощукин завыл – они с Мессингом завыли в два голоса. Наконец гэбист отважился приблизиться к нему, взялся за пальцы. Вольф вскрикнул от боли, Гнилощукин тотчас отдернул руку.

– Ты чего? – шепотом поинтересовался Гобулов.

– Боюсь, – признался младший лейтенант ГБ.

– Отставить! Чекисты не боятся! – приказал Гобулов и сам взялся за руку.

Он попытался просунуть предплечье с пальцами через узел. Рука не поддавалась.

Вольф посоветовал:

– Вы зубами попробуйте.

– Не учи ученого, – огрызнулся Гобулов и приказал лейтенанту: – Подержи у плеча.

Вдвоем, не без помощи медиума, им удалось протиснуть нижнюю часть руки с пальцами и привести конечность в первоначальное положение.

Пока двигались, запыхались. Мессинг тут же снял установку.

Гобулов, придя в себя, снял фуражку и достал из кармана чистый носовой платок. Неожиданно он за шиворот согнал Вольфа с табуретки, сел на его место, и принялся вытирать пот со лба.

Мессинг встал возле стола по стойке смирно. Как учили. Про себя, в скобках, подумал: «не рано (ли я их отпустил?) Может, еще (раз попробовать завязать) руку. Или (ногу)?» Пока нарком отдыхал, Мессинг решил: «не стоит, еще с ума сойдут!»

Отдышавшись, Амаяк Захарович спросил:

– Думаешь, очень умный? Гипноз-хипноз применяешь? Ну, погоди. Жить захочешь – одумаешься.

– Я и сейчас жить хочу, – ответил Вольф. – Что вы от меня хотите? Денег у меня больше нет. В Новосибирске я отдал сто двадцать тысяч рублей на покупку истребителя, здесь меня Айвазян ободрал в шахматы на двадцать тысяч. Сорок тысяч летчику.

– Летчик утверждает, тридцать, – поправил меня Гобулов.

– Врет, – уверенно заявил Мессинг. – Сорок, тютелька в тютельку. Они, наверное, их с Калинским поделили. Нет у меня больше денег, а заработать вы не даете. Если этот грязный ишак, – он кивнул в сторону Гнилощукина (тот стоял как каменный, ни словом, ни жестом не выразив возмущение), – еще раз завяжет мне руку узлом, как я буду выступать?

– Выступать, говоришь? – угрожающе спросил Гобулов, затем кивком приказал Гнилощукину: – Выйди! И дверь покрепче закрой.

Когда они остались одни, Гобулов поводил языком по пересохшим губам, затем все так же сидя на табурете, в упор наставил на артиста указательный палец и спросил:

– Выступать собираешься?

Мессинг скромно признался:

– Я не против.

Нарком молчал, затем, решившись, спросил:

– Когда я умру?

– Клянусь, не знаю! – слукавил Вольф. – Знаю только, что после моей смерти, Лаврентий Павлович и года не протянет.

– Врешь! – заявил Гобулов. – Лаврентий Павлович во-он какой человек, а ты, Мессинг, – он выразительно сморщился, – во-он какой человек. Ишак ты недоделанный! Как же ты можешь знать, что случится после твоей подлой смерти?

– Убейте – узнаете. Что знаю, скажу, но только для вас. Если выпустите меня, долго проживете, уйдете на пенсию. Если нет… Как только я отдам концы, вам и месяца не дожить.

Он долго и внимательно изучал подследственного, по-прежнему по стойке смирно стоявшего у стола.

Наконец нарушил молчание:

– На пушку берешь?

Мыслил открыто: «На пушку (берет, гад)! А если не врет?