– Да не так уж это и далеко. Но если не планировали, то хорошо. Это, разумеется, ваше право, но я бы предпочел решить дело миром. Хорошо, если вы того же мнения.

Кантемиров отошел от окна и направился к столу. Инга осталась стоять на месте.

– И что вы собираетесь делать?

– Поговорим еще раз со всеми. Что мы еще можем делать, – в голосе Кантемирова послышалось раздражение. – Спасибо, вы можете идти.

Инга помялась у окна. Кантемиров казался ей сегодня усталым и совсем не страшным, поэтому ей вдруг пришла в голову мысль, что если она сейчас найдет правильные слова, то сможет все объяснить ему по-человечески, и тогда он посочувствует ей и поддержит.

– И еще знаете что? Я думаю, вам лучше сегодня пойти домой, – вдруг сказал Кантемиров, после чего грузно опустился в кресло. Оно под ним просело и как будто выдохнуло.

– Домой?

– Да. Я думаю, так для всех будет лучше.

– В каком смысле? Вы меня тоже решили отстранить от работы, как Бурматова?

– Нет-нет. Никакого отстранения. Считайте это выходным. Отдохните пару дней, а когда проверка завершится, вернетесь.

Инга с недоумением продолжала смотреть на Кантемирова. Он откашлялся и взялся за телефон, видимо намекая, что разговор окончен.

– И как я пойму, когда проверка завершилась? – наконец спросила она.

– Ну, мы вам сообщим сразу же, – сказал Кантемиров и добавил с поспешностью, словно хотел таким образом Инге польстить: – Вы все-таки важнейший участник этой истории.

Инга еще несколько секунд поискала в себе те проникновенные слова, которые могли бы склонить Кантемирова на ее сторону, но поняла, что возможность, если она и была, уже упущена. Она вышла из приемной, бросив недружелюбный взгляд на апатичную змею-секретаршу, спустилась на свой этаж и, подойдя к столу, принялась швырять вещи в сумку.

– Ты уходишь? – осторожно спросил Аркаша, оторвавшись от компьютера и некоторое время понаблюдав за ней. Остальные делали вид, что совершенно не интересуются Ингиными сборами.

– Да. Мне дали выходной.

Галушкин хмыкнул, глядя в какой-то листок. Неясно было, его хмыканье относилось к тому, что там написано, или к тому, что сказала Инга. Она с силой вырвала зарядку из розетки и, скомкав, затолкала ее в сумку. Хмуро оглядев всех, Инга процедила:

– Ну, до скорого.

Ей нестройно ответили, но она смотрела только на Мирошину. Та вместе со всеми открыла рот и беззвучно пошевелила губами, обозначая прощание, но глаза на Ингу так и не подняла.

Максим считал, что это даже к лучшему. «Зачем тебе тусоваться в этом серпентарии, – увещевал он. – Они будут на тебя пялиться, пока эта проверка не закончится. Вот уволят Бурматова, и вернешься в офис героиней. А потом уедешь в Париж. Боже мой, что я буду делать, когда ты уедешь в Париж!» Инга не разделяла его оптимизм. Она считала, что отстранение, или «выходной», – как ни назови, все одно и то же – уравнивало ее в глазах остальных, в первую очередь проверяющих, с Ильей. Так она как будто приобретала ауру виновности.

Комментарии в фейсбуке тоже не способствовали душевному подъему. Под постом люди продолжали делиться сомнениями, да и сам он почему-то разошелся совсем не так, как первый. По крайней мере, известные феминистки на этот раз не торопились про него писать. На странице Ильи тоже почти не прибавилось постов: появилось только одно сообщение, хотя раньше их было по несколько в день. Какая-то незнакомая Инге женщина требовала от него ответа, ссылаясь на новые обвинения. Илья по-прежнему молчал.

Мать тоже молчала. Маятник внутри Инги опять качнулся прочь от раскаяния в сторону обиды, но теперь это была не та прежняя, заносчивая обида, а, наоборот, жалостливая и обращенная к миру в целом. Инге хотела, чтобы ей посочувствовали, приласкали и погладили по голове. Мать не спешила оказывать ей поддержку, и это казалось Инге жутко несправедливым, но она так нуждалась в ней, что уже была готова пренебречь гордостью. Поэтому, бесцельно проведя остаток своего первого «выходного» дня, Инга не выдержала и написала ей: «Хочу заехать. Ты дома?» Мать прочитала сразу же, но не отвечала пять минут, что взвинтило Ингину потребность в любви, отчаяние и обиду до предела. «Дома, приезжай», – наконец написала мать, и Инга поехала.

Едва переступив порог, она спросила себя, что вообще заставило ее думать, будто здесь она найдет понимание. Мать выглядела ровно как всегда: белоснежная взъерошенная стрижка (на других женщинах она могла бы смотреться нелепо, но матери безупречно шла), льняная кирпичного цвета рубашка, серебряные кольца на пальцах и лицо как прекрасная пустая чаша – любоваться ею со стороны и не испить ни капли.

Гектор бросился к Инге и носом ткнулся ей в ноги. Инга погладила его по голове, отчего он пришел в восторг, завилял хвостом и даже привстал на задние лапы, чтобы достать до Ингиного лица.

– Проходи, – сказала мать. – Сейчас чай поставлю.

Инге было жарко и чая совсем не хотелось, но это был обязательный ритуал, который они с матерью исполняли, поэтому она даже не подумала сказать нет.

Мать, как обычно, вскоре принесла поднос с чашками и чайником и расставила их на столе. Она ничего не говорила и, даже усевшись в кресло и сделав глоток, продолжала молчать. Инга подумала, что если и она не раскроет рта, то они с матерью могут просидеть в абсолютной тишине до тех пор, пока Инга не соберется домой. Она вдруг рассвирепела. Почему сочувствие и ласку ей приходится выгрызать зубами?

– Ну, как на работе? – спросила мать, поставив чашку на стол.

– Плохо, – резко ответила Инга.

Мать переплела пальцы под подбородком и задумчиво на нее посмотрела.

– Могу себе представить.

– В самом деле?

Мать не отреагировала на сарказм, а Инга устыдилась своей вспышки.

– У меня сложный период, – промямлила она. – А еще… еще меня сегодня отстранили.

И сказав это, Инга вдруг почувствовала, как лицо ее скривилось, словно какая-то сила смяла его, голос надломился и из глаз потекли слезы.

– Они сказали, что это выходной, – проскулила она, нисколько не стараясь сдержаться и не вытирая слез. Они струились по щекам и повисали на подбородке, прежде чем упасть на Ингину футболку. – Но это не выходной! Они говорят… вернусь… когда проверка закончится. А я боюсь, чем она закончится…

Мать легко встала со своего кресла и села на подлокотник Ингиного. Та сразу же прижалась к ее боку, зарыдав пуще прежнего, и потянулась было обнять ее, но в последний момент что-то помешало ей это сделать, и Инга бессильно опустила руки. Она продолжила, однако, сидеть, уткнувшись в материнскую кирпичную блузку, и щедро орошала ее слезами.

Мать застыла на подлокотнике как изваяние, а потом все же провела ладонью по Ингиным волосам. Инга всхлипнула и тут все же порывисто ее обняла, но мать опять словно окаменела. Инга разжала руки и тут же отстранилась.