Так на Руси говорили о Медведицах. Конь, Большая Медведица, за сутки оббегает вокруг гвоздя, Полярной звезды, она же находится в Малой Медведице. Нам в школе рассказывали, — Дим говорит неторопливо.

Размеренно.

Поворачивает голову ко мне, когда я, произнося, перебираю:

— Киносура во времени всегда в центре. И гвоздь там, в центре. Бег за сутки. Сутки — это?.. Это двадцать четыре часа. Время. Тик-так, часики. Часы.

Круг.

И… и что-то ещё, вертится неуловимо в голове.

— Надо идти в замок. Может там…

…разобраться выйдет.

Простучать в крайнем случае стены, определить, где звук глухим станет. И если средневековую загадку отгадать не получится, то с кувалдой вернуться можно.

Или с молотком.

Или с чем-то ещё, чем стены ломают.

— Тогда пойдем, — Дим соглашается буднично.

Невозмутимо.

И просто.

— Сейчас?

— Пять вечера, Север, — он, задирая рукав толстовки, горящий циферблат показывает. — Успеем. И проверим. Быть может, там ничего и нет.

Возможно.

Слишком много времени прошло с тех пор, и тайник последней хозяйки Перштейнца уже сотню раз до нас отыскать могли. Или сама Альжбета ничего больше не клала, а потому найдем мы там необычной формы камень или пыль от некогда красивых осенних листьев, которые в детстве собирать принято.

Но… проверить надо.

Убедиться.

И Айта, который, взирая обиженно и печально, плюхается на задницу у входной двери, мы оставляем дома. Обещаем, что после погулять обязательно сходим и его любимых «погрызушек» купим.

— Мы быстро, собакен, — я, приседая перед ним, грустную морду двумя руками обхватываю, растолковываю. — Туда и обратно. Только посмотрим, а ты нас здесь подождешь, ладно? Ты пойми, Айт, башня эта совсем старая. И лестница ненадёжная. Стекло битое опять же есть, ты лапы поранишь. Помнишь, как в прошлый раз почти наступил? Там небезопасно.

И тебе, и нам.

Вот только нам нужно, необходимо туда подняться.

Обоим.

Пусть Дим и против, хмурится недовольно.

Останавливается во внутреннем дворе замка перед башней, и говорит, поворачиваясь ко мне, он твёрдо и решительно, ставит в известность, а не спрашивает:

— Наверх я поднимусь один.

— Нет, — я, вскинув брови, сообщаю также твёрдо.

Даже не моргаю, когда шаг ко мне он делает, произносит, словно отрезая, металлическим голосом:

— Север.

— Я иду с тобой. Это не обсуждается.

— Ты не идешь со мной. Ты ждешь тут. Если провалится пол или рухнет крыша…

— …то вместе, Дим, — я заканчиваю, перебивая, за него, вскидываю привычно и упрямо подбородок, и в его глазах столь же привычно пролетает злость. — Ты мне не запретишь. И запирать меня здесь негде.

Не третий этаж квартиры.

Из которой выбиралась я через окно, по связанным простыням и пододеяльникам. И на аэродром к Никки и самолету я успела, прогулялась по крылу.

А Дим заехал с размаху Никки.

За малолетнюю идиотку, которая думать и соображать совсем не умеет, не понимает, чем такие развлечения закончиться могут.

— Ты… ты невозможна, Север.

— Знаю, — я улыбаюсь.

Протискиваюсь мимо него, чтобы внутрь первой зайти. Ослепнуть от полумрака, который вслед за закрытой дверью наступает, выкалывает глаза после безоблачного неба и яркого солнца. Не хватает света из вытянутых и узких, словно бойницы, пустых окон. И фонарь, сунутый в рюкзак, я достаю, включаю, чтобы помещение осветить.

Обвести.

Наткнуться на высокую решётку и увесистый замок, про который как-то забылось. Не вспомнилось дома и по дороге.

— Вот же… проклятье, — я произношу растерянно.

Оглядываюсь на Дима.

Который по решётке скользит равнодушным взглядом, поднимает голову к потолку и шороху всполошенных птиц, произносит, хмыкая и глядя уже на меня, насмешливо.

Неуместно.

— Меньшая наша проблема.

— Да? — я вопрошаю язвительно.

Наблюдаю, как по веткам и мелкому мусору к лестнице он пробирается, опускается на корточки, поддевает замок, что тихо бряцает. И железную загогулину, похожую на отмычку, Дим из кармана толстовки вытаскивает.

— Смотри и не учись, Север.

— Ты… — я, подходя, выдыхаю ошеломленно.

Неверяще.

Ибо где Димитрий Вахницкий, а где отмычки.

— Даньке, чур, не рассказывать, — он, оборачиваясь ко мне, просит весело, подмигивает по-мальчишески забыто, и объясняет Дим, возвращаясь к замку, и проникновенно, и сосредоточенно. — Понимаешь, когда проходишь практику в терапии, то какой там только контингент не встретишь. Особенно в курилке, в подвале. Нас с парнями дядь Ваня, бывший вор в законе, научил. За сигареты. Мы таскали, а он учил. Говорил, в жизни когда-то да сгодится. Не обманул.

И то верно.

И хорошо этот дядь Ваня их учил.

Потому что щёлкает замок, и мне, выпрямляясь и улыбаясь тоже забытой лихой улыбкой, его на ладонь кладут.

— Только тс-с-с, Север, — Дим, склоняясь ко мне, сообщает доверительно, на ухо, пахнет лосьоном для бритья, одеколоном и сигаретным дымом, которого за этот день было слишком много. — То большой-большой секрет четвертого курса.

— Что ещё я о тебе не знаю?

Я смотрю в его глаза.

Что близко.

Слишком.

И глаза у него эти покрасневшие и усталые.

— Как знать… — он пожимает плечами, будто сбрасывает наваждение, которое в темноту отползает, отступает в очередной раз и в очередной же раз не навсегда, и головой Дим мотает, указывает на лестницу. — Идём.

Осторожно.

Потому что даже камень не вечен, и перил, спасающих от пропасти, здесь давно нет. Побиты временем неровные ступени лестницы, что по спирали вверх ползет. Тянется по стене, оставляя пустоту в центре башни, в которую я стараюсь не смотреть.

Я только иду.

Думаю, что… что люди, ища, чем поживиться можно, наверх тоже шли, а после, когда ничего-то не осталось, под этой крышей от дождей и метелей прятались бродяги.

Палили костры.

И факелы, марая огнём стены и оставляя следы копоти, тут когда-то проносили.

Я вижу.

Щербатые волны ступеней, на которых так сложно не споткнуться. Провалы, через которые я, примериваясь, перешагиваю, держусь за протянутую руку Дима. Камни и камешки, которые, катясь и срываясь, падают в пустоту. Они, заполняя тишину предупреждающим шелестом-шёпотом, оставляют после себя ощущение, что следом ты улетишь.

Не удержишься.

И к грязной стене, сжимая крепче фонарь, я всё больше прижимаюсь, ступаю шаг в шаг за Димом, который первым, сверкнув глазами, пошёл.

— Там… гремит что-то, — Дим, останавливаясь внезапно, бормочет негромко, и обеспокоенность в его голосе я осязаю кожей. — Слышала?

Я, застывая и опуская руку с фонарем, послушно прислушиваюсь, а после головой отрицательно мотаю, говорю, ибо он не видит.

— Нет.

— Тогда сочтем, что показалось.

— Тут… тут же никого, кроме нас быть не может, правда? Дим?

Глупость.

Полнейшая глупость, а не вопрос, но… молчать в полной призрачных шорохов и стуков башне тоже невозможно.

И не спросить именно это я не