говоришь, что все обернется не лучшим образом, – взорвалась Хелен, не желая больше принимать слова миссис Леви за истину в последней инстанции. Много лет она только это и делала, но теперь раздражение выплеснулось наружу; пора не бояться высказывать свое мнение. – Ты никогда не задумывалась, а не из-за тебя ли в том числе все это произошло?

Миссис Леви вздохнула. Хелен понятия не имеет, о чем говорит; никогда не понимала и не поймет. Если бы не миссис Леви, Хелен и сейчас была бы неизвестно кем.

– По крайней мере, я активно участвую в жизни общины и делаю многое, чтобы помочь. Чего нельзя сказать о тебе, – отрезала она, официально положив конец тридцатидевятилетней дружбе.

– Никто мне не верил, – говорила Ципора Ньюбергер себе и всем, кто готов был ее выслушать. – Я с самого начала знала, что нельзя доверять Бат-Шеве.

Хотя между Бат-Шевой и Йосефом не было ничего неподобающего, сам факт их дружбы доказывал, что есть некоторые границы, которые нельзя переступать. Ципора всегда знала, что опасно быть чересчур открытой: стоит только впустить разные посторонние мысли, и неизвестно, куда они тебя заведут. Может, теперь-то все наконец поймут, что, коли ступил на скользкую дорожку, сойти с нее уже не получится. Но Ципора больше не будет в ответе за то, чтобы достучаться до всех, чтобы все сами это увидели. Единственным спасением будет затвориться как можно крепче, выстроить ковчег для своей семьи, который убережет их в потопе трудных времен, ожидающих впереди.

Леанна Цукерман радовалась, что Йосеф уехал, и не боялась говорить об этом вслух. Ей было жаль того, что мы потеряли, но не его самого. Она надеялась, что когда-нибудь Йосеф найдет дорогу обратно, что он во всем разберется и не утратит того, что ему действительно важно. Но пока ей хотелось лишь, чтобы он обрел свое счастье, чтобы ушел с миром и вернулся с миром, куда бы ни привел его этот путь.

Для Бекки Фельдман отъезд Йосефа отодвинулся на задний план. В то утро наконец позвонила Шира. Бекки заплакала, едва услышав ее голос, и стала умолять дочь вернуться – никаких наказаний, никаких допросов. Шира тоже расплакалась и рассказала, что они с Мэттом в Калифорнии, что они последние недели путешествуют на машине, стараясь думать об этом времени, как об отпуске от реальной жизни. Она не согласилась вернуться, по крайней мере пока, но обещала позвонить через пару дней, и впервые у Бекки появилась надежда.

Вместо того чтобы поучаствовать во всех этих разговорах, Рена Рейнхард осталась дома. Она наконец приняла решение. В тот вечер она подошла к кабинету мужа, постучала в дверь и сообщила, что хочет развода. Он был поражен – никак не думал, что она когда-нибудь на это отважится. Когда раньше Рена рисовала себе этот момент, всегда представляла себя в слезах. Но, к своему удивлению, она вовсе не заплакала, она была спокойна и выдержанна. Она не переживала из-за того, что скажут в общине, ее больше не волновало, станет ли она предметом пересудов. Ей только хотелось обрести новую жизнь.

Наоми Айзенберг думала о том, как увидела Йосефа с Бат-Шевой в вечер накануне его отъезда. Наоми с мужем решили пройтись. Было больше одиннадцати, и Бат-Шева с Йосефом стояли на улице, в мягком свете фонаря. Они разговаривали, и оба выглядели очень печальными – наверное, прощались. Йосеф дернулся, когда заметил Айзенбергов, и отступил на шаг от Бат-Шевы. Пройдя мимо, Наоми ощутила родство с Бат-Шевой, а теперь и с Йосефом. Вместе они образовывали негласную общину изгоев, живших за пределами той, всеми признанной. Они с мужем шли все дальше, и Наоми, оглядевшись вокруг, повернулась к мужу и сказала, чтобы он соглашался на работу в Атланте. От сознания близости отъезда у нее шоры спали с глаз, и Наоми вдруг ясно увидела, что Мемфис никогда не был ей родным. Он никогда не был ей настоящим домом, пусть даже она и прожила в нем всю свою жизнь.

Мы воображали сцену отъезда Йосефа снова и снова, будто это кино, которое показывают на огромном экране над нашими лужайками. Он долгими месяцами вынашивал это. Чем дольше они занимались с Бат-Шевой, тем отчетливее он слышал пустоту в собственном голосе, когда отвечал на ее вопросы, тем яснее сознавал, что нет в нем той уверенности, о которой заявлял. И когда занимался с отцом, уже не чувствовал связи с традицией, как прежде.

Он все надеялся, что эти сомнения рассеются и больше не о чем будет волноваться. Но становилось только хуже, и вопросы о том, верит ли он в ту жизнь, которой живет, съедали его, превращая в измученного, замкнувшегося в себе Йосефа, которого мы уже привыкли видеть последние месяцы.

Но он все равно не был уверен, что сможет вырваться, – совсем не просто пересмотреть всю свою жизнь и, более того, что-то с ней сделать. Когда он начал строить планы, обзванивать нью-йоркских друзей, узнавая, можно ли у них остановиться на какое-то время, бронировать билеты на самолет, он все еще не был уверен, что не дрогнет. Но он снова мысленно перебирал все, что произошло, и мечтал оказаться где-то, где не будет чувствовать, как ему в спину дышит толпа людей.

Мы досочинили рассказ Наоми о прощании Бат-Шевы и Йосефа в свете фонаря и уже чуть ли не слышали, как они говорят о том, что было между ними. Как у них были чувства друг к другу, но они их сдержали. И как Йосефу нужно отправиться в путь, чтобы узнать, чего он по-настоящему хочет. Бат-Шеве было невыносимо видеть, что он уезжает, она говорила ему, что не может представить жизни в Мемфисе без него. И все же она останется здесь; все будет не так, как она рисовала в мечтах – легко и гладко стать частью общины, – но и так сгодится, по крайней мере пока. И как знать, добавила она с улыбкой, быть может, их пути еще пересекутся, ведь неизвестно, что таит в себе будущее. Йосеф безумно хотел обнять ее на прощание и, прежде чем уйти, прижал ее к себе и зарылся лицом в ее длинные волосы.

И мы видели, как Йосеф возвращался домой, утирая слезы после прощания с Бат-Шевой. Мы воображали, как он, должно быть, наконец собрался с духом и рассказал родителям, что у него на душе; долгие месяцы он держал это в себе, и пришла пора признаться, что он остался дома, потому что не был счастлив в ешиве;