мог танцевать и выступать хор[335]. В заднике сцены, жестко закрепленном и расписанном под фасад дворца, имелись три двери и украшения в виде колонн и ниш для неизбежных статуй муз, Аполлона и тому подобных божеств. Большой занавес, который не опускался сверху, но выкатывался из-за сцены, открывал наиболее популярные спектакли, которые разыгрывались на этой сцене. Уже давно Гораций выражал недовольство тем, что римские зрители могут разойтись неудовлетворенными, если в постановке не будет показан «медведь либо же поединок боксеров».

Однако существовали два типа представлений, которые наверняка могли привлечь настоящих театралов в гораздо большей степени, чем эти весьма дешевые сценические уловки, – это были миманс и пантомима.

Миманс: характерная игра. Миманс являлся исконно латинским видом искусства, хотя, безусловно, нечто подобное имелось и в греческой «новой комедии». Здесь была представлена повседневная жизнь без актерских масок и котурн; зрелища всегда вульгарны, порой даже непристойны, а по своему характеру близки к бурному фарсу; диалоги чрезвычайно грубы, да и ситуации вполне соответствовали языку. Актеры были одеты в шутовские костюмы, всегда до предела гротескные, а наряду со старшим mimus’ом, игравшим ведущую партию, имелся также второй актер, который, как правило, вызывал бурные аплодисменты верхних рядов. Он всегда являлся strepidus’ом или parasitus’ом, нечто вроде Панталоне из будущей итальянской комедии масок, клоуном с надутыми щеками и бритой головой, основной задачей которого было получать пинки и удары от главного актера.

Другие роли исполняли женщины, которым было запрещено появляться на сцене в «законных» трагедиях и комедиях. Часто танцы и позы, которые принимали эти актрисы, оказывались неописуемо вульгарными, и их репутация женщин легкого поведения была вполне установившейся. Благодаря этому их присутствие привлекало в театр неоперившуюся молодежь, и любовные связи с актрисами считались совершенно нормальными для молодых людей. Однажды Цицерон защищал в качестве адвоката довольно скромного клиента, некоего Планка. «Он обвиняется в том, что сбежал от актрисы? – вопрошал адвокат. – Но разве это не всего лишь приятное времяпрепровождение, давным-давно дозволенное обычаем?»

Сюжеты, представленные в мимансе, соответствовали его общему характеру: атаман воровской шайки, обдуряющий глупого стражника, посланного на его поимку; любовник, застигнутый неожиданным возвращением мужа и прячущийся в большом сундуке; нищий, внезапно получивший большое наследство; простой человек, неожиданно попавший в мир привидений; эпизоды, связанные с очень умным дрессированным псом, и т. д. и т. п. Некоторые действа представлялись на довольно высоком уровне, но обычно устроители не замахивались на значительные темы – именно такие больше всего нравились публике, переполнявший эти театры на открытом воздухе с утра и до захода солнца.

Пантомима: подлинное искусство. В те времена все единодушно полагали, что пантомима представляла собой более высокую степень искусства. В этом случае играл только один актер, который с помощью хора и большого оркестра из флейт и лир изображал на сцене целую историю только танцем и ритмичными движениями. Поистине великие pantomimus заслужили успех у самых утонченных аристократов Рима. Во времена правления Августа Пилад и Батилл[336] стали кумирами римских театралов, а Парис был одним из ближайших друзей Нерона.

Чем выше искусство пантомимы, тем меньше надо было произносить слов; распев хора – пока актер менял свои костюмы – давал зрителям достаточно времени и информации для понимания, какого персонажа он будет изображать. С виртуозным искусством он переходил от изображения одного персонажа к другому, не исключая и героев древнегреческих трагедий – только что был Агамемноном, затем становился Клитемнестрой и сразу за ней – Орестом. Он мог играть как мужские, так и женские роли, обрисовывать самые глубокие страсти и рассказать всю историю посредством того, что его поклонники называли «говорящими руками» и «красноречием танца».

Для самых изысканных интеллектуалов римлян громадным наслаждением было видеть игру великих актеров-мимов, воспроизводящих историю о том, как Ахилл, переодетый девушкой, был застигнут Улиссом, что привело к Троянской войне. Актер в этом представлении играл множество ролей – и все его воплощения были безупречны.

Однако далеко не все танцы оказывались столь невинны. Многие из самых непристойных историй из греко-римской мифологии были воплощены на сцене, и чем грубее они представлялись, тем все более громкими аплодисментами награждали их невзыскательные зрители. Тем не менее ведущие актеры пантомимы имели доступ в аристократические дома, получали крупные гонорары и числились среди самых обожаемых персонажей в Риме. Они, разумеется, старались держаться как можно дальше от двух своих самых вульгарных соперников – гонщиков на колесницах и гладиаторов.

Чрезвычайная популярность цирков. Когда по столице развесили объявления о проведении в цирках города целой серии больших состязаний, все римляне, казалось, просто сошли с ума. Невозможно описать словами восторг жителей, яростные обсуждения достоинств и недостатков колесничих и четверок их лошадей, громадную волну пари, заключавшихся начиная с внутренних покоев Палатина и кончая самой грязной инсулой, а затем восторженную радость или глубочайшую печаль – в зависимости от результатов.

Высшие слои городского населения напрасно пытались изображать презрение к подобным состязаниям. Именно с такой целью Плиний Младший выразил в своих записках собственное глубочайшее отвращение к подобного роду ажиотажу, когда «так много тысяч людей устремились, словно малые дети, смотреть на то, как лошади проносятся по кругу с колесничими, стоящими, согнувшись, на своих повозках». «Большинство этого народа, – утверждал он, – ничуть не интересовалось скоростью команд или мастерством колесничих, но единственно только “цветом гонщиков”[337]… Если посередине забега эти цвета менялись, то соответственно этому менялся и энтузиазм зрителей, и они могли внезапно отвернуться от колесничих и их лошадей, которых они только что узнавали издалека и чьи имена еще минуту назад громко скандировали. Таково влияние и власть, заключенная в одной дешевой тунике!»

Популярные колесничие; крупные скаковые синдикаты. Этот вопрос довольно хорошо освещен в античной литературе, поскольку ни Плиний, ни другие античные авторы не смогли избежать искушения упомянуть о величайших колесничих древности (aurigae) получавших такие суммы денег, которые превосходили гонорары большинства сенаторов. Многие из этих баловней судьбы являлись маврами, темнокожими, горбоносыми мошенниками, с острыми белыми зубами и жилами, словно свитыми из стали. Однако большинство из них были испанцами, как, например, знаменитый Диокл[338], обшую сумму гонораров которого болельщики с гордостью выбили на его надгробном памятнике. За время своей долгой профессиональной карьеры, продолжавшейся 24 года, он принял участие в 4257 гонках, одержав 1462 победы и заработав в общей сложности около 30 млн сестерциев (примерно 1 млн 440 тыс. долларов). Однако это был не самый результативный колесничий – существовали и другие, за которыми числилось не менее 3500 побед, хотя, конечно, многие из них, скорее всего, одерживали их в провинциях.

Ни один