Интересно, чувствует ли Твит, что берет меня за жабры.

— Черт, не исключено, что это она и была, — продолжает она, и я тоже. — Тот самый тип, от которого папочка прется: тощая, титьки крохотные, и лыбится так, словно говорит «а не пошел бы ты», потому что ей даже не смешно.

Голову даю на отсечение: она говорит это, чтобы помучить меня. Поскольку я в буквальном смысле прижал ее, голос — это единственное оружие, которым она располагает.

— Я это вот почему говорю. Мама тоже была такой, — продолжает Твит, как будто прочитав мои мысли и решив обойтись без околичностей. — Прежде, чем ее с моей сестрой убили, вот.

Она снова замолкает и ворочается.

— Они просто ненадолго выскочили из дома, — говорит она. — Они возвращались с прогулки, и какой-то тип, который в девять утра уже успел пропустить пару коктейлей, налетел на них на перекрестке.

Я говорю «мне жаль», и Твит позволяет мне это сказать.

— Мы были не из тех, кто ночью болтается, а утром спит на ходу. Правда, не могу сказать, что это им слишком помогло — тому месиву, в которое они превратились.

Она некоторое время молчит, что-то пересматривает.

— Ладно, возможно, они не уступили этому засранцу дорогу, поэтому он отправил их на тот свет средь бела дня, но… — она снова замолкает, называя сама себе еще какое-то «что-если» в этой временной тишине.

— Кто знает, кто знает, — шепчу я, давая ей немного свободы.

— После того, как это случилось, мой папа начинает «задерживаться после работы» — во всяких забегаловках, и эти «задержки» становятся все длиннее и длиннее. В конце концов, это происходит. Его подцепили. Он не приходит домой всю ночь, и на следующий день, и около полуночи няня, которая к нам приходит, начинает психовать, обзванивая все больницы — точно так же, как делала, когда моя мама и сестра не вернулись. «Только не это», — вот что она думает. Они с ее мамой сидят со мной по очереди, пока, наконец, не объявляется папа, который выглядит так, словно увидел привидение, и в черных очках. Няня получает сотню долларов двадцатками из бумажника, которого я в жизни не видела, и мой папа понимает, когда она говорит, что больше не собирается у нас работать. — После того, как дверь закрывается, мой папа говорит, что больше не желает никого терять, — говорит Твит. — Он говорит, что не должен никого терять, и поэтому не потеряет. Вот тогда это и случилось. Мне было только восемь. Я не знала. И мой папа только-только стал таким, так что он тоже не знал. Это было раньше — до того, как быть маленьким и шумным стало чем-то обычным. Мы — мы с папой и весь остальной мир — мы вроде как учились вместе.

— Так что случилось с твоим папой? — спрашиваю я — возможно, чуть более поспешно, чем следует, учитывая, что я — папа при исполнении одной из своих отцовских обязанностей, полу-мстящий за свою полу-дочь.

— Да ладно, ты же знаешь, — говорит Твит.

Я не знаю. И говорю ей об этом.

— Он приносил мне еду, — говорит Твит, — как птичка-мама. Я была слишком невинной и наивной, чтобы охотиться, я была его маленькой девочкой, и он хотел, чтобы все так и оставалось. Но потом я стала старше, стала любопытной, начала выбираться наружу…

Она вздыхает. Вспоминает. Улыбается. Перестает улыбаться.

— Он заподозрил неладное, когда ему стало казаться, что я вообще не хочу есть. «Энни, — мой папа никогда не называл меня «Твит», он всегда называл меня «Энни», — Энни, — говорит он, — сколько тебе лет?» И я говорю ему. «Девятнадцать», говорю я, а выгляжу я на восемь. И он говорит, что считает, что я достаточно взрослая. Так мы и начали охотиться вместе.

Начали охотиться и перестали разговаривать. Думаю, это было из-за того, что он видел, как я, его маленькая девочка, убиваю. Предложения стали фразами, потом словами в один слог. Потом он начинает оставлять мне записки, объясняя мне, как совершить то или иное преступление. А я написала ему свою записку. Я написала, что он может сделать со своими правилами и крышей над головой.

Кажется, я не упоминал о розовых лужах между синими руками Твит.

— Однажды я попыталась вернуться, — она сопит. — Это была просто груда почерневшего дерева. Наш старый дом. Я расспрашивала повсюду. И пару раз мне ответили. Отвечали все время одно и то же. Какой-то вольнонаемный Баффи.[114]Какой-то сукин сын, мать его, который решил с ним поквитаться.

— Сочувствую, — говорю я, и Твит позволяет мне это сказать. — Спасибо, что не убила Исузу.

Я все еще сижу верхом на Твит, когда говорю ей это — несмотря на то, что она давным-давно перестала вертеться. Я пытаюсь встать, но она тут же начинает ворочаться, снова и снова, — этого достаточно, чтобы заставить меня отступить. И я чувствую, как все ее тело приветствует это жалкое оправдание человеческого прикосновения. По крайней мере, ее кто-то тискает. Чье-то тело находится сверху. В этом нет никакой чувственности, просто вес моей туши и пара ягодиц, но вы знаете, что говорят о нищих.

Розовые лужи, между прочим, стали немного больше.

— Думаю, ты воспитывал ее лучше, — хмыкает Твит.

— Ага, — откликаюсь я, встряхивая баллончик — просто для того, чтобы услышать, что шарик грохочет чуть громче. — Кто знает, кто знает.

Твит вздыхает, и я вздыхаю в ответ. Я бросаю баллончик в корзину для бумаг и промазываю.

— Спасибо, что не убил, — говорит Твит.

Она трет синей рукой под синим носом, и добавляет:

— Я так думаю.

Представьте, что ваша дочь — ваш ангел, ваш солнечный свет — в одну прекрасную ночь возвращается домой уже не девственницей. Представьте, что в это же самое время — вы это выяснили — становится известно, что она имела дело с карликом ростом вдвое меньше ее самой. Представьте, что до этого вам пришлось серьезно побеспокоиться из-за своей дочери, поскольку она была вовлечена в нездоровые отношения с пищей, собственными пальцами и туалетом. Представьте, что после подобного кровопускания (в буквальном и переносном смысле слова) вам кажется, что все это более или менее терпимо. Представьте, что вы — такой удачливый, такой непреклонный — собираетесь в первый раз встретиться с этим бойфрендом, то есть дефлоратором.

Представьте, что вы ощущаете реальную потребность проблеваться, но попали в уборную, на которой написано «Ж». Или туда, где есть только ванна.

— Я хорошо выгляжу?

Это Роз — обращаясь ко мне, но глядя в зеркало. О да, и это тоже. Представьте, что этот насильник, он же ваш будущий зять — в некотором смысле знаменитость. Фактически — несколько знаменитостей в одном лице, которых можно проранжировать от «знаменитого» до «печально знаменитого». Представьте, что ваша возможно-жена, готовясь к вашему небольшому tete-a-tete, в течение прошлых двух ночей проделывает все, что делают девчонки в преддверии встречи с кумиром публики.