— Ты не должна…

— Я это делаю, — настаивает Роз. — Думаю, что делаю.

Она некоторое время молчит, затем продолжает.

— Они позволяют людям, которых ты знаешь, и людям, о которых ты никогда не слышал, делать вещи, о которых ты не хочешь знать — по одной простой причине, блин: потому что им это понравилось. Даже если это опасно. Даже если это глупо. Но, знаешь ли, это их выбор.

— Ты на самом деле не…

— Заткнись, — бросает Роз и продолжает снова. Она говорит со мной как с идиотом, и я начинаю чувствовать себя соответственно. — Есть одна вещь, которую девочки не делают: они не говорят об этом своим отцам. Знаешь, почему?

— Не хотят получить по заднице в ближайший вторник?

— Нет, — возражает Роз. — Потому, что они любят своих отцов. И понимают своих отцов. И они не хотят, чтобы их отцам было больно — как тебе сейчас.

Где женщины этому учатся? По каким-то книжкам? Можно собрать эти книжки и сжечь?

— Помнишь, ты спросил меня, сколько любовников у меня было?

Я киваю.

— А помнишь, что я тебе сказала?

— «Это мое личное дело»?

— После этого.

— «Ни одного», — говорю я. — Ты сказала «ни одного»… «теперь — ни одного».

— Точно, — отвечает Роз. — Я отвечала тебе не под пыткой, в отличие от Исузу. И некоторые вещи лучше всего оставлять невысказанными.

Я молчу. Кусаю губу. Открываю рот. Закрываю. Открываю снова.

— Может, хватит надо мной издеваться? — спрашиваю я, уничтоженный под ноль смертельно точным попаданием в самое мое эго. — Что, их было так много?

И не скажу наверняка… но судя по тому, как свет скользнул по черноте ее глазных яблок, я могу поклясться, что она возвела очи горе.

До сих пор мы с Роз никогда не делали этого в моей квартире, но теперь делаем. Это секс в экстремальных условиях. Это означает: вы занимаетесь любовью потому, что если не будете заниматься любовью, то через двадцать четыре часа вы перестанете быть парой. О нет, вы не разбежитесь ни с того ни с сего, но процессу будет дан старт. Несколько семян негодования, упавших в трещину на тротуаре — и довольно скоро он будет расколот, образуются выбоины, и ухабы серьезно затруднят вашу поездку.

Между прочим, если кто-то прерывает вас, когда вы занимаетесь любовью в экстремальных условиях… черт возьми, это только придает ситуации дополнительную остроту.

— Ты слышал? — спрашивает Роз несколько приглушенно, поскольку моя шея находится в непосредственной близости к ее губам.

— А?

Но прежде, чем она успевает повторить, я уже слышу. Стук. Странно басовитый стук, словно кто-то стучит в дверь, но гораздо ниже, чем полагается.

— Твит, — говорим мы оба вместе и добавляем — возможно, потому что получается в рифму: — Й-йетит…

Я вздыхаю, мои царапины затягиваются, я натягиваю одежду. Босиком выхожу из спальни, пересекаю гостиную и подхожу к входной двери.

— Мы трахались, Твит, — сообщаю я, распахивая дверь. — Что тебе?

Но это не Твит.

Это Исузу, на четвереньках, ладонь с плотно сжатыми пальцами прижата к шее. Между пальцами течет кровь, след тянется в прихожую, окрашивая стены здесь и там пятнами в форме действительно очень маленьких ладошек. Очень узких. Очень аристократичных. Очень… неживых… ладоней.

— Боже милосердный…

— Помогите…

— Господи…

— …мне…

— Скажи Твит, что мы трахались! — кричит из спальни Роз.

— Это… — пытаюсь ответить я, втаскивая Исузу внутрь и захлопывая дверь. — Это не… — я делаю еще одну попытку, запирая дверь на все замки.

— Это не что? — Роз входит в гостиную, вызывающе голая, демонстрируя все, чего никогда не будет у нашей предполагаемой злоумышленницы.

Но ей не требуется много времени, чтобы признать ошибку.

— Срань господня! — ахает она. И оказывается рядом с Исузу прежде, чем успевает закончить фразу. — Черт подери, что случилось?

Как будто это еще не очевидно. Остается только узнать, как и кто.

— Его нет дома, — бормочет Исузу. — Он не отвечал на звонки.

— Вот здесь, — говорит Роз. — Прижми.

Она прижимает мои пальцы к зияющей ране, потом уходит и возвращается с иглой и нитками. Пока она трудится, зашивая рану — похоже, она делает это не в первый раз, — я замечаю то, что сначала принимаю за особенно отвратительный сгусток, прилипший к свитеру Исузу. При ближайшем рассмотрении я понимаю свою ошибку. Нет, это не сгусток. Ухо — вот что это такое. Я отбрасываю локон ее волос, сначала слева, потом справа. Ухо на месте. Второе тоже.

— Ладно, по крайней мере, ты получила на память…

Я делаю паузу. Прочищаю горло.

— …трофей, — произношу я, отдирая ужасную вещь от ее свитера и исследуя порванные края в поисках признаков регенерации.

Обычно со столь маленькими частями тела подобного не происходит, но бывает, что из них можно вырастить кое-что полезное. И я вполне уверен: в месте отрыва уже появилось немного новой плоти — белая тестообразная масса, немного липкая. Я соображаю, что ухо надо поместить в емкость с небольшим количеством крови, тогда мы сможем вырастить маленький портрет преступника — что-то вроде фоторобота для полиции.

— Сможешь его опознать?

Задача.

— Ее, — поправляет Исузу.

— Это надо понимать как «да», — говорю я, стискивая проклятую вещь в руке до тех пор, пока весь сок из него не вытекает.

— Попробую с этим поработать, — напоминает нам Роз, делая новый тугой стежок.

— Извини…

— Извини…

— Ш-ш-ш…

— Ее.

— Что?

— Ты сказала «ее». Человек, который на тебя напал. Это была «она», а не «он». Она была она.

— Я говорила?

— Да.

— Хм-м-м…

— И как это понимать?

— Никак, — отвечает Исузу. — Просто «хм-м-м».

— Можешь ее описать?

— Зачем?

Хм-м-м… Вообще-то предполагался прямой ответ: или нет, или да. Предположительно «нет».

— Что значит «зачем»?

— Зачем тебе знать, как она выглядит?

— Затем, что ты это знаешь, — отвечаю я. — И я смогу…

— Преподать Твит урок, — говорит Роз, заставляя нас обоих обернуться.

— Извини?

— Как ты…

— Я просто удивляюсь, каким образом эта маленькая уродина добралась до твоей шеи.

— Она застала меня врасплох — ткнула меня головой в живот, а когда я разгибалась, навалилась на меня, — говорит Исузу. — Но откуда ты знаешь?