Но кое-что Фролову все-таки хотелось уточнить.

– Вы, Абрам, простите, за дурацкий вопрос, но вот вы сейчас так убедительно и гладко говорили, а до этого… «расстрелять – не расстрелять – расстрелять» и все как-то без резона… хаотично, что ли…

– Моими устами говорит Бог. Иногда Бог бывает хаотичным. Как вы выразились, без резона. На то он и Бог.

На это было трудно что-то возразить.

Абрам некоторое время помолчал, затем зевнул и вышел, оставив Кучника с Фроловым в темноте. Те почти сразу провалились в сон.

Проснулись от какого-то шума, выкриков и звуков баяна.

– Что это? – привстал Фролов, сослепу оперевшись рукой на лицо Кучника.

Тот недовольно сбросил руку.

– Танк подбили – теперь торгуются.

– Пойдем глянем.

Согнувшись в три погибели, они выкарабкались наружу. Прошло часа два. Солнце поднималось из-за леса, и, ослепленные его ярким светом, они некоторое время стояли, потягиваясь и жмурясь. Затем направились к поляне, где совсем недавно их собирались расстреливать.

Там сидели человек двадцать пять бойцов – видимо, весь отряд в сборе. Они слушали Мотю из Биробиджана. Тот самозабвенно растягивал меха, явно наслаждаясь своей славой.

Заметив Яшу, Кучник с Фроловым присели рядом.

– Что празднуем? – спросил Семен.

– Натан Гершберг два мешка картошки с немецкого обоза свистнул.

Кучник заметил рыжебородого Гада, который сидел рядом с Абрамом, и настроение у него сразу испортилось.

– Слушай, а чего этот ваш Гад все время с Абрамом ходит?

– Ну так Гад – сын самого уважаемого у нас в селе человека – Соломона Гершвица. Мир праху его. Из уважения к его отцу, Абрам вынужден советоваться с ним.

– Это он у вас, выходит, вроде политрука?

– Кого?

– Который политически руководит.

– Аа… да… наверное.

Тут Мотя доиграл композицию, и кто-то крикнул:

– Давай нашу, еврейскую!

Раздались одобрительные хлопки и свист.

Мотя смущенно поправил ремешки, натянул поглубже ушанку со звездой и стал играть маршеобразное вступление. Бойцы ухватили ритм и затянули нестройным хором:

– Ан дем гренец зэйен ди регенволкн дюстер…

Кучник с Фроловым переглянулись, ибо уже по первым тактам разгадали песню. Заметив их вытянутые лица, Яша расплылся в гордой улыбке:

– Мотя – талант! Какая музыка! Что не песня, то шедевр.

– Так это, по-вашему, Мотина песня, что ли? – осторожно спросил Фролов.

– А то чья же.

В этот момент хор грянул:

– Дрэй танкистн, дрэй йидише фройнде!

– Ага, – хмыкнул Семен. – Три танкиста, три жида веселых, броневой кошерный батальон… Да это, простите, не Мотина песня, а братьев Покрассов.

– Ха! – отозвался Яша. – Так это он сам отдал им свою песню. Они попросили, он и отдал. А что тут такого?

От столь наглого объяснения Кучник на секунду опешил.

– Так там же про Амур поется. А при чем тут Амур?

– Ну Мотя же из Биробиджана. Вот и пишет иногда про родные места…

– И о чем же тогда песня?

– Очень мрачные на границе облака, угрюмая область тишиной охвачена… эээ… на крутых берегах реки Амур… охраняют наш покой еврейские солдаты… Ну и там дальше про трех еврейских друзей, которые убили японцев…

– Да где Мотя, а где Покрассы?! – взорвался Кучник. – Как они могли у него что-то попросить?! Да кто он такой?!

Тут отзвучал последний аккорд, и раздались новые выкрики:

– Давай нашу, Мотя! Про партизана!

– Кто такой, интересуетесь, – усмехнулся Яша. – А следующую песню кто, по-вашему, написал?

Тем временем Мотя вдарил следующую. Это был «Партизан Железняк». И, естественно, тоже на идиш.

– Здрасьте! – встрял молчавший до этого Фролов. – Так это-то вообще Матвея Блантера песня!

Яша рассмеялся.

– Ну тогда знакомьтесь. Матвей Блантер.

– Где? – удивился Фролов и стал вертеть головой, ища Блантера, которого пару раз встречал на студии «Белгоскино».

– Да вот же! Перед вами!

– Мотя?!? – изумился Кучник.

– Мотя Блантер. То есть Матвей Блантер. Я, кстати, с его отцом – Соломоном Блантером дружил. Ну как дружил… Одалживал пару раз… А он, гад, так и не отдал, мир праху его. Хороший человек был.

Фролов было дернулся, чтобы прояснить недоразу-мение, но Кучник удержал его, схватив за рукав – видимо, ему стало любопытно.

– А Покрассы, значит, у него песню попросили?

– Ну да. Те еще поцы. Нам Мотя рассказывал – у них же только Самоша был талантливый. Но он и уехал в Германию или куда там. А эти двое, ну, Даня с Димой, остались. А без него они как дети малые. Стали его старые песни все время переделывать – кушать-то хочется. Самоша из Америки сначала возмущался, возмущался, а потом плюнул… Ну а как старые песни закончились, так они стали у других просить. Где куплет, где припев. С миру по нитке. Оно и понятно: их же двое, а гонорар один – вот и крутятся. А имя уже есть. Вот Мотя, щедрая душа, им и отдал парочку. Ну за небольшой процент. Да и не он один. Этим Покрассам многие так помогают. Да и бог с ними. Пусть живут долго. Мы не жадные. Разве евреи бывают жадными? У Моти-то много замечательных песен. Их по радио часто передают. Мотя – наша гордость. Из маленького местечка и такая знаменитость. Правда, зачем-то в Биробиджан поехал… Но ведь вернулся! Не забыл родные места.

– Ну и про что же эта песня? – с некоторой издевкой спросил Кучник.

– Про Исаака Железняка, – серьезно ответил Яша. – Партизана, который шел домой в Одессу, но заблудился и попал в Херсон… А там казаки погром делали… Он и вскипел. Бросился защищать… Зарубили в общем.

Тут Яша шмыгнул носом, и глаза его увлажнились.

– М-да, – покачал головой Кучник. – Ты понял, Георгич, какое батальное полотно нам тут нарисовали? Их послушать, так у них евреи от Амура до Херсона страну защищают. А скажи-ка мне, Яша… Если вы ее по радио слышали, то не могли не заметить, что в русском тексте нет никакого погрома.

– Еще бы! – фыркнул Яша. – Советская власть про погромы не любит вспоминать.

– Так Железняк этот до революции, что ли, в Одессу шел?

– Ну да. Да Мотины тексты всегда отдают другим переправлять. Он жалуется, а что толку?

– Бедный, – сочувственно покачал головой Кучник.

Потом была песня про девушку Ривку, которая выходила на берег крутой и слала письма на «дальний пограничный» своему Изе, чтоб он Родину берег. Потом про Абрама Щорса, который до последней капли крови защищал свою еврейскую деревушку. Потом еще что-то.