– Лаз Ицхак ин ру, – пришел на помощь Ицхаку еще кто-то. – Если бы Ханна считалась с его мнением как отца, то Ицхак считался бы с ее выбором.

– Давид, вы что, простудили мозг? – встрял чей-то сиплый голос. – Как можно считаться с мнением, которое исключает ваше собственное? И потом, можно подумать, вы считались с мнением своей Розы, когда она сбежала из дома с каким-то голодранцем.

– Вы зря проснулись, Резник. Вам, видимо, снилось, что вы умный. Как я мог считаться с ее мнением, если она сразу сбежала?

– А как должна была считаться Ханна, если Ицхак уже назначил ей жениха, не спросив ее мнения? Разве не так, Ицхак?

– О каком назначении вы говорите?! – возмутился Ицхак. – Назначения делают в Минфине. А я ей просто советовал.

– Оставьте свои советы для Гитлера. Чтоб он наконец стал делать глупости.

– Я жму плечами на ваш юмор, Лейбович.

– Чтоб вы так жали плечами, как я вас не слушаю.

В течение всей этой перепалки Мотя из Биробиджана продолжал флегматично растягивать меха на баяне, не обращая никакого внимания на спорщиков. Видимо, словесная пикировка была устоявшимся ритуалом и заменяла бойцам утреннюю гимнастику.

Фролов и Кучник некоторое время прислушивались к спору, но потом в русскую речь все чаще стал вклиниваться идиш, и предмет дискуссии ускользнул. Устав стоять, Фролов уже собрался было присесть, как неожиданно почувствовал, что кто-то щупает фляжку, торчащую из кармана брюк.

Это был мужчина лет пятидесяти. Густая седая борода придавала ему сходство с раввином.

– Вам что, товарищ? – невольно отпрянул Фролов.

– Гут флаш, – сказал «раввин», нисколько не смутясь. Судя по голосу, это был тот самый Ицхак.

Фролов вопросительно посмотрел на Кучника, не понимая, чего хочет новый знакомый.

– На фляжку зарится, – пояснил Семен. – Эй, гражданин! Да, да, я к вам обращаюсь. Уберите руки и отойдите.

– Отойти, даже не поговорив?! – удивился Ицхак.

– А вы что, еще не наговорились? Фляжка не продается.

– Такая бесценная фляжка? – зацокал тот языком.

– Ага. Презент от мамы. Дорога как память.

Кучник явно дал маху, решив отшутиться, ибо Ицхак немедленно оживился.

– А вы говорите, не о чем говорить! Так и во что же вы оцениваете свою память?

– Вот ты зловредный! Тебе ж сказали, не продается. Память!

– Ах, боже ж ты мой, – возвел Ицхак глаза к небу. – Если бы бедный Ицхак не мог продать все, что ему дорого как память, так он давно бы лежал неживой посреди своей мебели и детских погремушек.

– Я сейчас запла́чу, – сухо сказал Кучник.

– Послушайте, молодой человек, – обратился Ицхак к Фролову, решив игнорировать циничного Кучника. – Не хочу вас обижать, но мне кажется, вы умный человек. Так давайте поговорим, как умные люди. Вас, скорее всего, расстреляют. Ну что вы так неожиданно смотрите? Вам не нравится умирать? Боже ж мой, а кому, скажите, это может понравиться? Нет, конечно, всякое бывает. Например, я знал одного цадика, которому нравилось жевать собственную бороду. Но согласитесь, жевать бороду и умирать все-таки не одно и то же. А теперь слушайте ушами, чтобы я не повторял свою мысль больше чем один раз. Если вас расстреляют, то фляжка вам уже ни к чему. Это очевидно. Или, может, вы знаете кого-то, кто cделает вам контрабанду на тот свет? Если да, назовите имя этого гешефтмахера, и я уже бегу к нему, чтобы отправить посылку своему дедушке. Если нет, то я расстроен, но не удивлен. Так что же получается, если вас убьют? Получается двойная неприятность. У вас нет фляжки и вы мертвый. К тому же, тот, кто вас расстрелял, забирает вашу фляжку себе. Причем забирает, заметьте, за просто так. Как будто он вам сделал большой подарок своей пулей. А вы лежите и даже не можете ему возразить. И все это есть такая несправедливость, от которой мое старое сердце плачет от боли. Но вот я стою перед вами и думаю: как же мне помочь такому красивому, умному, но уже не вполне живому человеку. И понимаю, что только одним. Я могу купить у него эту фляжку, – хотя бы за символическую сумму, – чтобы этот красивый и умный человек мог глядеть с неба и радоваться за свою удачу.

Все это старик пропел без пауз с неизменной еврейской интонацией, не давая собеседнику ни малейшего шанса вставить хотя бы единое слово. Впрочем, Фролов и не собирался вставлять, поскольку с точки зрения логики речь Ицхака была безупречной (вот разве что слово «удача» в контексте загробной жизни звучало не очень убедительно). Однако кое-какую брешь в логике старика он все-таки нащупал.

– А если нас не расстреляют?

– Так это будет чудо! – обрадовался тот. – Ведь если вас не убьют, вы получите жизнь. И не какую-то там дряхлую и больную, как моя, а полную сил, поскольку вы еще так молоды. И что же вы хотите сверх такого ценного подарка? Еще что-то?! Боже ж ты мой! Вы либо очень наглый, либо одно из двух. Поставьте себя на место Бога. Вы только что оставили молодому и умному человеку жизнь. А он не только не выражает вам благодарность, он просит еще вернуть ему какую-то фляжку.

– Да не стал бы я ничего просить! – возмутился Фролов. – Поскольку останься я жив, у меня бы так и так была фляжка.

– Наконец вы стали говорить умные вещи, – пропел Ицхак. – А вам не кажется, что, отдавая фляжку, вы увеличиваете свои шансы на спасение?

– Это каким же образом?

– Очень простым. Я уже не молод и знаю жизнь. Когда человек идет на смертельно опасное дело, то невольно начинает разговор с Богом. Поскольку хочет остаться живым. И чтобы дать понять, что он готов к худшему исходу, он отказывается от всего мелкого и мирского. Вы понимаете или я говорю немного умнее, чем кажется? Ну хорошо. Попробуем зайти с другой стороны. Представьте человека, который уходит на войну и при этом прячет деньги в огороде, а жене говорит, чтобы она держала наготове его выходной костюм, потому что он обязательно вернется. Очевидно, что его уверенность в собственной живучести выглядит в высшей степени гордыней перед Богом. Ведь он берет за основу основ исключительно свое желание жить. И совсем другое дело, если он не зарекается, а наоборот, готов смириться с любой участью, которую ему уготовило Небо. И своим отказом как бы замаливает небеса, принося в жертву меньшее ради большего.

На такое метафизически глубокое замечание трудно было с ходу найти внятное возражение, и Фролов замялся. Хотя уже понял, где кроется логический подвох. Ицхак рассматривал расстрел как практически решенное дело. А с позиции грядущей смерти все выглядело нелепо и мелко. В том числе и нежелание расставаться с фляжкой.

«Господи, – подумал Фролов не столько с удивлением, сколько с раздражением, – какая груда красивых слов ради того, чтобы выторговать у меня эту чертову фляжку!»

Кучник, который все это время молчал, вдруг не выдержал.

– Послушай, дед. Ну а если я, к примеру, не верю в Бога, то что?