Я хочу домой. Когда mijito Хесус засыпает, я думаю о доме, о моей mamacita, о братьях и сестрах. Пытаюсь вспомнить все деревья в нашей деревне, всех наших. Пытаюсь вспомнить себя, потому что раньше, до всего этого, tantas cosas que han pasado[250], я была совсем другая. Я даже не знала… Не знала, что такое телевизор, что такое drogas, что такое страх. Страх я узнала, как только выехала из дома: дорога страшная, и машина, и мужчины, и перебегать было страшно, а когда Маноло меня встретил, стало только страшнее, потому что он был уже не тот. Я знала, что он меня любит, и, когда он меня обнял, это было совсем как тогда у реки, но он стал другой, в его добрых глазах теперь страх. По дороге в Окленд все было страшное, и в Штатах вообще. Перед нами – машины, за нами – машины, навстречу едут машины, машины-машины-машины, продаются машины, и магазины-магазины-магазины, и опять машины. Даже в нашей комнатке в Окленде, где я сидела и ждала, пока придет Маноло… Комнату распирает шум: не только телевизор, но и машины, и автобусы, и сирены, и вертолеты, мужчины дерутся и стреляют, все орут. Я боюсь mayates, а они стоят кучками вдоль всей улицы, мне страшно выходить наружу. Маноло стал такой странный, я испугалась, что он не захочет на мне жениться, но он сказал: “Не дури, я тебя люблю, mi vida”. Я обрадовалась, но он сказал: “И вообще, надо, чтобы ты была законная жена – для велфера, для фудстемпов[251]”. Мы сразу поженились, и в тот же день он повел меня выправлять велфер. Мне стало грустно. Я хотела сходить в парк, или еще куда-нибудь, или выпить вина, немножко отпраздновать luna de miel[252].

Мы жили на Макартур в мотеле “Фламинго”. Мне было одиноко. Он редко бывал дома. Сердился на меня, потому что я всего боюсь, но он забыл, что здесь все по-другому. У нас в деревне не было туалетов в домах, не было электричества. Телевизор и то страшный: в нем все как настоящее. Я мечтала про маленький домик для нас или про свою комнатку, где я могла бы все украсить, могла бы сама готовить ему еду. Он приносил “Кентукки Фрай”, или “Тако Белл”, или гамбургеры. Завтракали мы в маленьком кафе каждый день, и это было хорошо, как в Мексике.

Однажды в дверь громко постучали. Я не хотела открывать. Это был мужчина, незнакомый, сказал, что он Рамон, дядя Маноло. Сказал, что Маноло в тюрьме, что отвезет меня с ним поговорить. Заставил меня собрать все мои вещи и сесть в машину. Я его все время спрашивала: “За что? Что случилось? Что он такого сделал?”

– No me jodes! Cбllate, – сказал он мне. – Mira[253], я не знаю. Он тебе все скажет. Я только одно знаю – до суда над ним ты будешь жить у нас.

Мы вошли в большое здание, поднялись в лифте на верхний этаж. Я первый раз в жизни ехала в лифте. Он поговорил с какими-то полицейскими, потом один полицейский повел меня куда-то: за дверью комната, в комнате окошко, у окошка стул. Показал мне на телефон. Пришел Маноло, сел за окошком. Худой, небритый, в глазах – ничего, кроме страха. Весь трясется, бледный. Всей одежды на нем – оранжевая пижама. Сидим, смотрим друг на друга. Он берет телефонную трубку и показывает мне жестом: бери свою. Я первый раз в жизни разговаривала по телефону. Голос как будто не его, но я же видела: это он разговаривает. Мне стало совсем страшно. Я не все могу припомнить, помню, он сказал: “Я тебя люблю, мне очень жаль, что так вышло”. Сказал, что даст знать Рамону, какого числа его будут судить. Он надеялся, что после суда вернется ко мне домой. Но если нет, я должна его ждать, он мой муж. Рамон и Лупе – buena gente[254], позаботятся обо мне, пока он не освободится. Они должны сводить меня насчет велфера – дать мой новый адрес. “Не забудь. Мне очень жаль, что так вышло”, – сказал он по-английски. Я долго думала, как это сказать по-испански. По-испански это будет “Lo siento” — “Я это чувствую”[255].

Если б я только знала. Надо было сказать ему, что я его люблю и буду ждать его всю жизнь, что я люблю его всем сердцем. Надо было сказать ему насчет нашего ребенка. Но я так волновалась, так напугалась, что не могла говорить в телефон, и только смотрела на него, пока его не увели двое полицейских.

В машине я спросила Рамона: что случилось, куда его увели? Я все спрашивала и спрашивала, пока он не затормозил и не сказал: “Мне-то откуда знать, заткнись”. Они будут брать мой велфер и фудстемпы взамен на то, что меня кормят, а я должна смотреть за их детьми. Я должна как можно быстрее найти себе жилье и съехать от них. Я сказала ему, что я на четвертом месяце, а он сказал: “Вот так фунт”. Это первые английские слова, которые я сказала вслух. “Вот так фунт”.

* * *

Доктор Фриц скоро придет, и тогда я, по крайней мере, распределю некоторых пациентов по смотровым. Он должен был прийти еще два часа назад, но, как всегда, втиснул в свой график еще одну операцию. А ведь прекрасно знает, что по средам у него амбулаторный прием. В комнате ожидания целая толпа, младенцы орут, дети постарше дерутся. Если мы с Кармой сможем закруглиться в семь, нам еще посчастливится. Карма – сестра-хозяйка, ее работе не позавидуешь. Тут душно, от мокрой одежды идет пар, воняет грязными подгузниками и потом. На улице, как всегда, дождь, а почти все матери добираются сюда на автобусе за тридевять земель.

В комнате ожидания я начинаю как бы косить на оба глаза: когда вызываю пациента, улыбаюсь его матери, бабушке или воспитательнице, но смотрю ей на лоб – типа в третий глаз. Я этому выучилась еще в приемном отделении. Иначе тут быстро перегоришь, особенно со всеми этими детьми крэка и с малышами, у которых СПИД или рак. Или с теми, которые никогда не вырастут. Если ты смотришь родителям в глаза, делишься с ними всем этим, подтверждаешь, что все это по-настоящему – все страхи, страдания и усталость. С другой стороны… если ты знакомишься с родителями поближе, иногда только этим и можешь помочь – смотреть им в глаза с надеждой или с печалью, которые невозможно выразить.

Первые двое в очереди – постоперационные. Раскладываю перчатки и наборы для снятия швов, марлю и пластыри, говорю матерям: раздевайте детей. Тут можно быстро управиться. Выхожу в коридор, вызываю Хесуса Ромеро.

Ко мне подходит молоденькая девчонка, младенца своего несет в ребосо[256] на мексиканский манер. У девчонки забитый, испуганный вид. “No inglйs”[257], – говорит она.