– Помню.

– Имей в виду: ты поступила так же плохо, как Мейми. Еще хуже! Молчание может быть подлостью, худшей подлостью. А какими еще плохими делами ты занималась, кроме как предала свою сестру и свою подругу?

– Я воровала. Леденцы и…

– Я хочу сказать, делала ли ты людям зло.

– Нет.

Он сказал, что задержится тут надолго, вправит мне мозги, наладит дела в своем “Ремонте старинной мебели”, пока зима не началась.

Я работала с ним по выходным и после школы: в сарае, на заднем дворе. Только и делала, что зачищала деревянные поверхности шкуркой или натирала тряпкой, вымоченной в смеси олифы с терпентином. Иногда приходили его друзья Тино и Сэм – помочь ему с починкой плетеной мебели, перетяжкой обивки, покраской. Если возвращались домой моя мать или дедушка, Тино и Сэм выскальзывали в заднюю калитку, потому что Тино был мексиканец, а Сэм – цветной. Но Мейми относилась к ним хорошо, всегда выносила им тарелку с шоколадными пирожными или овсяным печеньем, если была дома.

Однажды Тино привел мексиканку Мечу, совсем юную, очень красивую, с кольцами на руках, с сережками в ушах, с накрашенными веками и длинными ногтями, в блестящем зеленом платье. Она не говорила по-английски, но спросила знаками, можно ли помочь мне красить кухонную табуретку. Я кивнула: конечно. Дядя Джон велел мне не мешкать, красить быстро, пока краска не кончилась, а Тино, наверно, сказал Мече то же самое по-испански. Мы торопливо шлепали кистями по перекладинам, красили ножки, забираясь все выше, спешили изо всех сил, а трое мужчин держались за бока, похохатывая над нами. Мы обе догадались примерно одновременно, тоже засмеялись – и она, и я. На шум вышла Мейми. Подозвала дядю Джона. Страшно разозлилась из-за мексиканки, сказала, что приводить ее сюда – большой грех. Джон кивал, чесал в затылке. Когда Мейми ушла в дом, он подошел к нам и, немного погодив, сказал: “Ну ладно, закруглимся на сегодня”.

Пока мы мыли кисти, он объяснил, что Меча – проститутка, а Мейми об этом догадалась по ее одежде, по раскраске. Кончилось тем, что он объяснил мне многое из того, что не давало мне покоя. Мне многое стало понятнее: насчет моих родителей, и насчет дедушки, и в кино, и насчет собак. Он забыл объяснить, что проститутки делают это за деньги, так что проститутки оставались для меня загадкой.

– Меча хорошая. А Мейми я ненавижу, – сказала я.

– Не произноси этого слова! И вообще, ты ее не ненавидишь. Ты злишься, потому что ты ей не нравишься. Она видит, как ты шляешься по улицам, якшаешься с сирийцами и дядей Джоном. Думает, что ты неисправима – в Мойниханов уродилась. А тебе просто хочется, чтобы она тебя любила, вот в чем штука. Если тебе вдруг покажется, что ты кого-то ненавидишь, сделай вот как – помолись за них. Попробуй, сама увидишь. А пока ты, не покладая сил, молишься за нее, попробуй иногда ей помогать. Чтобы ей было за что полюбить такую невоспитанную злючку.

По выходным он иногда брал меня на собачьи бега в Хуарес или играть в карты в самых разных районах Эль-Пасо. На бегах мне очень нравилось, я навострилась угадывать победителей. А если он шел играть в карты, мне нравилось ходить с ним только к железнодорожникам. Игра шла в служебном вагоне на сортировочной станции. Я взбиралась по лестнице на крышу и смотрела, как все-все-все поезда прибывают и отправляются, как они переходят с одного пути на другой, как сцепляются вагоны. Но так уж сложилось, что дядя Джон стал играть в карты в основном в подсобках китайских прачечных. Я часами сидела в прачечной и читала, а он где-то в подсобке играл в покер. От жары, от запаха жидкого мыла, к которому примешивались вонь горелой шерсти и пота, меня мутило. Несколько раз Джон уходил через черный ход и забывал меня в прачечной, и хозяин прачечной находил меня, спящую, на стуле, только когда приходил запереть свое заведение на ночь. Мне приходилось идти домой пешком издалека, в темноте. Прихожу – а дома обычно никого. Мейми брала Салли на спевки хора, и на заседания “Ордена Восточной звезды”, и когда шла щипать корпию для раненых солдат.

Примерно раз в месяц мы ходили в цирюльню. Каждый раз в другую. Он просил постричь его и побрить. Пока цирюльник его стриг, я сидела на стуле и читала журнал “Аргози” – просто дожидалась, пока начнется бритье. Развалившись в кресле, дядя Джон сильно запрокидывал голову и, когда цирюльник заканчивал бритье, спрашивал: “Послушайте, у вас случайно не найдется глазных капель?” Капли всякий раз находились. Цирюльник, возвышаясь над дядей, закапывал ему глаза. И тогда зеленый стеклянный глаз начинал вращаться, а цирюльник – вопить благим матом. А потом все покатывались со смеху.

Если б я только понимала его вполовину так хорошо, как он всегда понимал меня, я могла бы догадаться, как ему было больно, почему он так старался всех развеселить. И он вправду поднимал всем настроение. Мы обедали в кафе в самых разных кварталах Хуареса и Эль-Пасо – в кафе, которые были вроде как домашние. Просто в одной из комнат обыкновенного дома стояли столики, много столиков, еда там была вкусная. Все знали дядю Джона, и официантки всегда смеялись, когда он спрашивал: “А что, кофе разогретый?” – “О нет!” – “Но как же тогда вы его нагрели?”

Я обычно могла определить, сильно ли он напился; если сильно, я придумывала какую-то отговорку и возвращалась домой пешком или на трамвае. Но однажды я заснула в кабине его пикапа, а проснулась, когда он сел за руль и рванул вперед. Мы ехали по кольцевой дороге, набирали скорость. Зажав бутылку между ног, он вел машину локтями, а сам считал деньги, разложенные веером на руле.

– Езжай помедленнее!

– Золотая моя, я озолотился!

– Помедленнее! Держи руль!

Пикап загудел, вздрогнул, подпрыгнул, с грохотом бухнулся на мостовую. Деньги разлетелись по кабине. Я выглянула через заднее стекло. На мостовой стоял маленький мальчик с окровавленной рукой. Рядом с мальчиком валялась собака колли, вся залитая кровью, пыталась встать.

– Стой. Останови машину. Мы должны вернуться. Дядя Джон!

– Не могу!

– Сбавь скорость. Ты должен туда вернуться! – я истерически рыдала.

Подъехав к нашему дому, он перегнулся, открыл мне дверцу:

– Иди, не жди меня.

Не знаю, перестала ли я с ним разговаривать. Он так и не вернулся домой. В тот вечер не вернулся, шли дни, а он все не возвращался, дни переходили в недели, недели – в месяцы. Я за него молилась.

* * *

Война кончилась, и мой отец вернулся домой. Мы перебрались в Южную Америку.

Дядя Джон в конце концов сделался бродягой в Лос-Анджелесе, совсем спился. А потом повстречал Дору, игравшую на трубе в оркестре Армии Спасения. Она убедила его пойти в ночлежку, поесть супа, заговорила с ним. Потом сказала, что он поднял ей настроение. Они полюбили друг друга, поженились, и он навсегда бросил пить. Когда я была уже взрослой женщиной, я приезжала к ним в гости в Лос-Анджелес. Она работала клепальщицей на “Локхиде”, а он устроил в своем гараже мастерскую по ремонту антиквариата. Пожалуй, это были самые милые люди, которых я знала. Я хочу сказать, вдвоем они были – просто милота. Мы побывали на кладбище Форест-Лаун[248], на битумных озерах Ла-Бреа, в ресторане “Гротто”. По большей части я помогала дяде Джону в мастерской: орудовала шкуркой, грунтовала мебель тряпкой, вымоченной в олифе с терпентином. Мы разговаривали про жизнь, рассказывали анекдоты. Ни он, ни я ни разу не упомянули про Эль-Пасо. К тому времени я, конечно, прекрасно понимала все резоны, по которым он тогда не остановил машину. Потому что я сама стала алкоголичкой.