Говорю ей по-испански, что надо снять с ребенка все, кроме подгузника, спрашиваю, в чем дело.

Она говорит:

– Pobre mijito, все время плачет и плачет, никогда не унимается.

Взвешиваю его, спрашиваю про вес при рождении. Семь фунтов. Ему три месяца, пора бы набрать вес.

– Вы сделали ему прививки?

Да, несколько дней назад она была в La Clinica. Там сказали, что у него грыжа. Она и не знала, что маленьким надо делать уколы. Там ему сделали один укол и велели, чтобы к ним она пришла через месяц, а к нам – немедленно.

Ее зовут Амелия. Ей семнадцать лет, она приехала из Мичоакана, чтобы выйти замуж за своего парня, но он теперь сидит в тюрьме Соледад. Она живет у дяди и тети. У нее нет денег, чтобы уехать домой. Они не хотят, чтобы она жила у них, не любят ее ребенка, потому что он все время плачет.

– Вы его грудью кормите?

– Да, но, наверно, у меня молоко плохое. Он просыпается, кричит все время.

Держит она его, как мешок с картошкой. В ее глазах читается: “Куда бы приткнуть этот мешок?” Я догадываюсь: у нее же никого тут нет, никто ничего не посоветует.

– Вы знаете, как надо чередовать груди? Если в первое кормление прикладываете его к левой груди, в следующее прикладывайте к правой, и пусть сосет подольше, а потом перекладывайте к левой, ненадолго. Но обязательно перекладывайте. Так он получит больше молока, а ваши груди дадут больше молока. А может, он засыпает от усталости, а не потому, что насытился. А плачет он все время, наверно, еще и из-за грыжи. Врач очень хороший. Он вылечит вашего малыша.

Кажется, она успокоилась. Но по ней не поймешь, у нее “притупленный аффект”, как это называют доктора.

– Мне надо к другим пациентам. Я вернусь, когда придет доктор.

Она смиренно кивает. В глазах у нее безысходность, как у женщин, которых бьют. Господи, прости меня, я ведь тоже женщина, но когда я вижу таких безропотных женщин, мне хочется надавать им по щекам.

Доктор Фриц пришел, он уже в первой смотровой. Сколько бы он ни заставлял матерей ждать в очереди, как бы ни злились мы с Кармой, но мы ему все прощаем, когда он осматривает детей. Он – целитель. Самый лучший хирург, делает больше операций, чем все другие вместе взятые. Все говорят, что он педант и эгоист, это да. Но плохим специалистом его не назовешь. Между прочим, он прославился: тот самый врач, который рискнул своей жизнью, чтобы спасти мальчика после сильного землетрясения.

Первых двух пациентов он отпустил быстро. Я говорю ему, что в третьей смотровой предоперационный, по-английски не говорит, я сейчас подойду. Прибираюсь в смотровых, вызываю других пациентов. В третьей смотровой доктор держит младенца, показывает Амелии, как вправлять грыжу. Младенец ему улыбается.

– Пусть Пэт назначит дату операции. Втолкуйте ей хорошенько, как готовиться к операции, что кормить нельзя. И скажите ей: если грыжа выпадет, а она не сможет затолкать ее обратно, пусть звонит нам.

Отдает ей ребенка. Говорит:

– Muy bonito[258].

– Спросите ее, откуда у Хесуса синяки на руках. Вам следовало было обратить внимание на эти синяки, – доктор указывает на пятна с тыльной стороны рук младенца.

– Извините, – говорю я ему. Начинаю ее расспрашивать, а она таращится, испуганно и удивленно: “No sй”.

– Она не знает.

– А что думаете вы?

– Мне кажется, она…

– Ушам своим не верю! Неужели вы скажете то, что, по-моему, собираетесь сказать? Я пошел звонить. Через десять минут приду в первую смотровую. Мне понадобятся расширители – восьмерка и десятка.

Он угадал. Я собиралась сказать, что она сама похожа на жертву, а я-то знаю, что частенько проделывают жертвы. Я объяснила ей, что операция очень важная, что нужно прийти за день до операции, и мы подготовим ребенка. Пусть позвонит, если ребенок заболеет или если у него будет сильная сыпь от подгузников. Кормить можно за три часа до операции – не позже. Веду ее к Пэт, чтобы она назначила ей дату и снова повторила все инструкции.

Потом я про нее забыла, и только через месяц, не раньше, подумала: а ведь она так и не принесла ребенка на послеоперационный осмотр. Спрашиваю у Пэт, когда была операция.

– Хесус Ромеро? Верх идиотизма. На подготовку к операции не пришла. Даже позвонить не удосужилась. Звоню ей – говорит, что ее было некому подвезти до больницы. Ну ладно. Говорю ей, что подготовимся к операции в тот же день, пусть придет рано-рано: будет осмотр, возьмем кровь, только пусть обязательно придет. И – слава, слава, аллилуйя! – она приходит. Но… угадай-ка с трех раз…

– За полчаса до операции она взяла и покормила ребенка.

– Точно! Фриц уезжает, я назначила операцию только через месяц.

* * *

У них было очень плохо жить. Я не могла дождаться, когда же мы с Маноло опять будем вместе. Я отдавала им весь велфер и фудстемпы. А они давали мне деньги, очень мало денег, которые я могла тратить на себя. Я присматривала за Тиной и Уилли, но они не говорили по-испански, просто не обращали на меня внимания. Лупе злилась, что я у них живу, а Рамон был ласковый, только, когда выпивал, все время лапал меня или тыкал сзади. Я сильнее боялась Лупе, чем Рамона, и потому, когда я не была занята домашней работой, я тихо сидела в моем уголке на кухне.

– Что ты там делаешь столько времени? – спрашивала меня Лупе.

– Думаю. О Маноло. О моем pueblo[259].

– Подумай лучше, куда бы от нас съехать.

В день суда Рамон был на работе, и меня повезла туда Лупе. Иногда она была ничего, добрая. В суде мы сидели в первом ряду. Когда он вошел, я его еле узнала: в наручниках, ноги скованы. Как жестоко они обошлись с Маноло, он же такой нежный. Он стоял прямо под судьей, а потом судья что-то сказал, и двое полицейских увели Маноло. Он оглянулся, но я его не узнала – такое лицо, такая ярость. Мой Маноло. По дороге домой Лупе сказала, что дело плохо. Она тоже не поняла, в чем его обвиняют, но не только в хранении наркотиков – иначе отправили бы в Санта-Риту. Восемь лет в тюрьме Соледад – это плохо.

– Восемь лет? Cуmo que[260] восемь лет!

– А ну, голову не теряй. А то я тебя прямо тут высажу, посреди улицы. Серьезно говорю.

Лупе сказала мне: раз я беременная, я должна пойти в clinica. Она хотела сказать, что мне надо сделать aborto, но я сначала не поняла. “Нет, – сказала я докторше, – нет, я хочу ребенка, mijito. Его папа далеко, у меня есть только мой ребенок”. Докторша сначала приняла меня хорошо, но потом рассердилась, сказала, что я сама ребенок, я не смогу работать, как я буду его растить? Сказала, что я думаю только о себе, что я porfiada[261]. “Это грех, – сказала я ей. – Я этого не сделаю. Я хочу ребенка”. Она швырнула свою тетрадку на стол: “Vбlgame diуs. По крайней мере, приходи наблюдаться, пока ты беременная[262]”.