Когда война закончилась, Майкл вернулся в Лондон, забрал свои вещи из дома в Блумсбери и переселился в студию.

Что это за брак такой был у них с Франческой? В письмах они никогда не говорили, что все кончено, и порой Фрэнки писала, что, быть может, вернется в Лондон, когда жизнь станет полегче. К себе в Америку она Майкла не звала, и он понял, что ехать не стоит: на расстоянии Фрэнки проще верить в красивую сказку о нем.

Итак, он был один, но со временем понял, что свобода не легче жизни с Франческой. На счете в банке всегда были деньги — ему платили за картины, а иногда что-то переводила Фрэнки. Если бы хотел, он мог заводить любовниц и заниматься чем пожелает. Ему вот-вот стукнет сорок, и время превратилось в весенний наводок, у которого нет ни берегов, ни течения.

Лондон помрачнел. Победе нужно радоваться, а в городе царила опустошенность, сбивающая с толку и унылая. Горе и тягости и измучили людей, и порой последствия казались не легче самой войны.

Однажды Майкл укрылся от дождя в кинотеатре. Он сидел в мерцающем мраке и смотрел кинохронику, в которой живые скелеты с застывшими глазами висели на заборах из колючей проволоки. Лишенные не только одежды, но и плоти, люди казались не голыми, а бестелесными. Они страдали, но Майклу чудилось, что они жалеют его: «Убогий невежда! Ничего не знаешь о себе подобных, а еще художник!»

Снимали в концлагерях Германии и Польши. Реальность оказалась кошмарнее любого кошмара.

После хроники показывали мультфильмы, потом снова хронику. Майкл посмотрел ее еще дважды, не в силах осознать то, что видят глаза. Человеческое тело безжалостно уничтожили.

В последнее лето войны в одну огненную секунду был испепелен целый город, потом другой. Ужас достиг совершенства. Люцифер проснулся, но служил теперь и добру, и злу. Человеческому разуму стали подвластны разрушения, перед которыми пасует человеческая фантазия.

Погибших столько, что живые не успевали по ним скорбеть и возвращались к повседневной суете. Продолжалось некое подобие жизни.

Порой вечерами Майкл ходил на Дин-стрит. Там, над тратторией, был клуб художников, где председательствовала Мюриэль, мертвенно-бледная женщина, которую Фрэнки возненавидела бы с первого взгляда. Мюриэль подносила сигарету к темно-красным губам и говорила:

— Майкл, ты слишком сентиментален. Красота сейчас не в моде. Думаешь, твои боги благодарны? — Она гладила его седеющие волосы и смеялась: — Бедняга Майкл! Ангел прошлого, залетевший в эпоху, которой ангелы не нужны.

Время от времени Майкл наведывался в Хэмпстед-Хит к старому скульптору и его жене-художнице. Они еще верили, что искусство способно излечить больную душу, но их вера быстро таяла.

Как правило, Майкл работал до полудня, обедал в кафе, потом спал, работал до ночи и снова спал. На заре он выходил прогуляться и смотрел, как небо меняет цвет.

Сегодня утро морозное. Ближе к полудню потеплеет, но на заре еще холодно. Майкл надевает толстый свитер, шарф, перчатки и кашемировое пальто, подаренное Франческой на Рождество. Как старик закутался, самому смешно. Только если замерзнуть, заноют искалеченные руки и нога.

Когда Майкл выходит из студии, та, с которой он провел ночь, еще спит, но к его возвращению исчезнет — так они договорились.

Фицрой-стрит пустует. Холод словно падает с крыш, которые в неровном утреннем свете сверкают от инея. Между домами брешь — там взорвалась бомба; массивные дубовые балки подпирают соседние здания. На чьей-то каминной полке устроилась кошка и смотрит в окно.

Майкл знает, что соседи наверху еще спят, и старается не шуметь. Иногда на цокольном этаже горит свет — чья-то горничная или экономка встает пораньше, но слуг сейчас почти не держат, а большинство домов разделили на квартиры.

Соседей сверху и снизу Майкл ни разу не встречал и даже не слышал. Возможно, они и не догадываются, что он существует. Студия прячется в лабиринте лестниц и коридоров, Фрэнки сразу сказала: «Тебя здесь не найдут».

Майкл шагает по улицам, а когда небо сиреневеет, завтракает в Ковент-Гардене — в кафе уже вовсю бурлит жизнь. Майкл покупает темно-синие дельфиниумы, которые напоминают об Элизабет, хотя чем именно, он уже забыл.

Он возвращается через Блумсбери, пересекает Бедфорд-сквер, оказывается в двух шагах от дома, где когда-то жил с Франческой, — туда его совсем не тянет — и по Бейли-стрит идет к Тоттнем-корт-роуд.

На углу Майкл сворачивает направо и замирает посреди улицы. Слишком много чувств сразу, но сильнее всего изумление.

Навстречу идет парень с ружьем на плече, ворот рубашки расстегнут, на шее висит медальон мадам Боманье. Глаза у парня налиты кровью, губы синие, а отросшие волосы переливаются десятком оттенков бледного золота. Парень смотрит прямо перед собой и едва не проходит мимо. Ложе ружья украшено цветами и переплетенными лентами из перламутра и серебра.

Майкл трогает парня за плечо, и тот отшатывается так резко, что проезжающий мимо велосипедист с любопытством оглядывается. В глазах парня такая дикая боль, что Майкл сам чуть не отшатывается.

— Ну, вы меня нашли, — говорит Майкл. А зачем еще сюда явился этот призрак? — Я живу за углом. Собираюсь варить кофе. — Приглашение получается до нелепости банальным.

Очевидно, парень не понимает, о чем речь, но идет за Майклом. У него пружинящая походка юноши, а рост и сложение, как у взрослого мужчины. Сколько ему? Шестнадцать-семнадцать, не больше.

В студии темно, хотя муслиновые занавески уже подсвечены утренним солнцем. Еще и семи нет. На половицах розовеют отблески огня в камине. Парень не снимает тяжелую деревенскую куртку. Он стоит и не отрываясь смотрит на угли.

Когда Майкл приносит из кухни кофейник, парень на спине лежит у камина. Неужели в обморок упал? Ружье у него на груди, парень крепко спит. В отблесках огня он кажется совсем юным. Кожа очень чистая и гладкая, лишь над верхней губой светлый пушок. Рот и нос потеряли детские очертания, челюсти чуть тяжеловаты, скулы — как острые углы. С возрастом черты его лица станут правильнее. Или наоборот.

Веки полупрозрачные, как восковые лепестки, - Майкл удивлен, что его так растрогал незнакомый ребенок. Да, несмотря на рост и широкие плечи, это ребенок. На шее уродливый рубец — след от гноившейся раны. Вдруг парень ничего не сказал, потому что не может? Подле рубца серебряный медальон, который шесть лет назад на грязном кентском поле Майкл подарил дочери Элизабет. Медальон исцарапался и помялся, когда Майкла били в Мюнхене, но его выправили и отполировали.

Ружье не изменилось. Двадцать лет прошло, а Майкл до сих пор помнит каждый изгиб перламутровых лент и что чувствовал, снимая его с деревянной подставки в доме Боманье.

Ружье Жана Боманье и серебряный медальон Эммануэль Боманье наконец воссоединились. Если бы Майкл видел в этом план или умысел, если бы верил, что лангедокские сувениры несут тайное послание, он задумался бы, в чем тут смысл. Судьба может быть и злой, и великодушной. Случайность порой кажется закономерной, но не значит абсолютно ничего.