Позднее – примерно между 1952 и 1958 годом – я довольно близко сошелся с Пери и стал серьезнее интересоваться его работами. Однако меня всегда намного больше занимал он сам. К тому времени он переехал из Хэмпстеда в Кэмден-таун и жил в сравнительной бедности. Некоторые приметы Лондона в моем сознании навсегда связаны с Пери: угольно-черные стволы голых деревьев зимой, черные чугунные решетки в сочетании с бетоном, небо цвета серого камня, сумеречные пустые улицы, куда выходят двери убогих домов, першение в горле, а затем холод в его мастерской и скудость его кофейных запасов, которыми он, однако, всегда щедро делился. Многие его скульптуры отражали именно эти впечатления от большого города. И потому даже в стенах мастерской не возникало чувства, что ты в убежище. Стоявшая в углу грубо сколоченная кровать напоминала скорее уличную скамейку, если бы над ней не нависала грубая полка с книгами. В руки скульптора въелась грязь, словно он днем и ночью работал на улице. Только от печи исходило некоторое тепло, и на ней грелась маленькая медная турка с кофе.

Иногда я приглашал Петера пообедать в ресторане, но он обычно отказывался. Частично из гордости – а горд он был почти до надменности, – но частично из здравого смысла. Он привык к своей скудной диете – овощной суп и черный хлеб – и не хотел отклоняться от нее и вводить свой организм в заблуждение. Пери понимал, что ему придется и дальше жить своей странной, нездешней жизнью.

Его лицо. Одновременно скорбное и страстное. Широкий низкий лоб, огромный нос, толстые губы, борода и усы (словно дополнительный предмет одежды для поддержания тепла), упорный и внимательный взгляд. Кожа у него была грубая, и грубость была тем заметнее, что он никогда особенно не заботился о чистоте. Такое лицо (и внешние черты, и стоящий за ними жизненный опыт) можно встретить в любом гетто, как еврейском, так и каком угодно еще.

Надменность и пронзительный взгляд часто привлекали к нему женщин. В его лице было нечто говорившее о принадлежности к иному, не нашему миру. В том мире, который он был вынужден физически покинуть, но метафизически носил с собой – словно микрокосм этого мира был засунут в рюкзак у него за плечами, – Пери оставался мужественным, мудрым и властным.

Я часто видел его на политических собраниях и митингах. И когда мне самому случалось на них выступать, я различал Пери в толпе людей по его черному берету. Он задавал вопросы, восклицал, что-то бормотал себе под нос, а иногда уходил, не дождавшись конца. Бывало, мы с друзьями встречались с ним вечером после митинга, чтобы продолжить спор о насущных вопросах. Пери было что сказать, и он многое мог бы нам объяснить, но всякий раз обрывал себя на полуслове. И проблема заключалась не столько в языке (когда Петер волновался, его английский было почти не разобрать), сколько в том, как он оценивал нас, своих слушателей. Он считал, что мы не знаем жизни. Мы не были в Будапеште во времена советской революции. Мы не видели поражения Белы Куна – а ведь этого поражения могло и не быть. И в Берлине в 1920 году мы тоже не были. Мы не понимали, как оказалась предана сама возможность революции в Германии. Мы не видели, как незаметно расползался нацизм, и не были свидетелями его ужасающего триумфа. Мы понятия не имели, что значит для художника бросить все сделанное за тридцать лет творчества. Наверное, кое-кто из нас и мог бы вообразить все это, однако Пери не верил в таких случаях в воображение. И поэтому всегда останавливался, не договорив того, что мог бы сказать, не позволяя нам увидеть тот микрокосм, который он носил с собой в рюкзаке за плечами.

Я о многом его спрашивал, но теперь мне кажется, что надо было спрашивать еще и еще. Наверное, я не сумел задать нужных вопросов. Как бы то ни было, я не в состоянии описать главные исторические события, повлиявшие на его судьбу. Более того, я не знаю никого в Лондоне, кто способен это сделать. Возможно, в Будапеште остался какой-то свидетель, но большинство умерло, и в основном не своей смертью. Я могу только выразить свое – недостаточно полное – впечатление от Петера Пери. Неполное по части фактов, оно тем не менее чрезвычайно цельное.

Петер Пери был изгнанником. Надменно, упорно, иногда хитроумно, он всегда играл эту роль. Если бы он получил признание как художник, или как интересный человек, или как воинствующий антифашист, то он, наверное, изменился бы. Но он не получил признания. Даже такой художник, как Кокошка, с его европейской славой, имевший многочисленных и влиятельных почитателей, оказался никому не нужен в Англии, когда прибыл сюда в качестве беженца. А у Пери шансов и вовсе не было: практически никому не известный конструктивист, убежденный коммунист и еврей без гроша в кармане – вот и вся репутация. К тому времени, когда мы с ним познакомились, две первые составляющие его репутации были уже в прошлом. Пери превратился в вечного изгнанника, поскольку только таким образом мог сохранять веру в то, чему научился, и в тех, кто его учил.

Подобное понимание изгнанничества я отчасти пытался передать в своем романе «Художник нашего времени». Его герой – венгр того же поколения, что и Пери. Во многом герой списан с Петера. Мы подробно обсуждали с ним роман, и он всячески поддерживал меня в работе над ним. Однако его отношение к законченному тексту мне неизвестно. Возможно, роман его разочаровал. Но если и нет, мне кажется, он просто не смог бы сказать об этом. К тому времени привычка молча страдать от непонятости, как и привычка к постному супу, слишком въелась в него.

Мне, наверное, нужно добавить, что персонаж по имени Янош Лэвин в этом романе ни в коем случае не является портретом Петера Пери. Некоторые черты Лэвина заимствованы у другого венгерского эмигранта, Фредерика Антала, искусствоведа, который больше, чем кто-либо другой, научил меня, как надо писать об искусстве. Другие черты полностью вымышлены. Общим у Пери и Лэвина является только их глубокое переживание изгнанничества.

Творчество Пери по качеству очень неровное. Его неуступчивый характер воздвиг барьер против всякой критики, против любого вообще замечания, и потому в каких-то отношениях он не смог полностью раскрыться как художник. Сам он был плохим судьей собственных произведений. Иногда делал вещи на редкость