— Конечно, конечно! Но Папа Климент был окружен кардиналами, которые были его потенциальными врагами, Ногаре, жившего как буржуа, ненавидели все. Король, коронованный в Реймсе, Божий помазанник, а это другое дело. Надо, чтобы какой-нибудь человек пожертвовал своим телом и душой. И этот человек — я!

— Какая самоуверенность? Откуда она в вас?

— Спасибо наказам мэтра Жака. Он много раз являлся мне во сне, и его слова запечатлелись в моей памяти. «Рази смело! — сказал он. — Рази, не раздумывая и не сомневаясь! Ты освободишь всех, кто томится под игом Филиппа, и ты будешь вознагражден, когда предстанешь передо мной!»

Говоря, Матье все больше возбуждался, лицо его, за неимением неба, обратилось к потолку сарая. Оливье посмотрел на Реми. Тот покачал головой и безнадежно пожал плечами. Действительно, трудно спорить с человеком, который находится во власти таких видений! Не зная, что еще сказать, Оливье, тем не менее, продолжал:

— А если он не приедет в этом году в Фонтенбло?

— С какой стати он откажется от дорогой ему привычки? Приедет! Мэтр Жак сказал, что будет так, — ответил Матье с одержимостью ясновидца, который настолько уверен в своих предсказаниях, что целенаправленно отталкивает все то, что противоречит его навязчивой идее.

С тех пор как Оливье узнал его, он бесконечно уважал в мэтре Матье ум, мудрость, великодушие и талант настоящего мастера, и ему было тяжело видеть, как столько прекрасных качеств — за исключением все же искусства строить — гибнут, оказавшись во власти болезненной одержимости. Но, так как он тоже не любил сдаваться, попробовал еще раз:

— А вы не подумали, что когда король умрет, Гонтран Эмбер сочтет себя вправе вернуться в Пассиакум, чтобы насладиться местью?

— Они не повесили этого типа?

— К моему великому сожалению, его лишь прилюдно высекли и выставили у позорного столба, категорически запретив приближаться к Пчелиному домику ближе чем на четверть лье... но когда железная хватка Филиппа разожмется, Сварливый и не вспомнит о приказах отца.

Матье бросил на него яростный взгляд:

— Наступит время, мы займемся и этим! Вы знаете, что я думаю об этом доме! Чем раньше мои жена и дочь покинут его, тем лучше. И поскольку служившая предлогом немощность моей матери теперь их больше не сдерживает, я пошлю за ними Реми. В этом жилище, которое предоставили мне каноники, достаточно места и для них. По крайней мере мы будем здесь вместе, готовые перейти границу империи, как только я совершу свое дело!

— Вы, кажется, уверены, что выйдете из дела живым? Даже если ваша мишень окажется здесь с малым эскортом, с ним все равно будет кто-то из охранников и мессир да Парейль, который глядит в оба и не даст вам пощады. Что тогда будет с ними? Вы же не настолько безумны, чтобы полагать, будто каноники милостиво разрешат им остаться, после того как вы нарушите свои обязательства и станете убийцей короля!

— Господь позаботится о них! Господь... и мэтр Жак!

Оливье понял, что дальнейшие разговоры бесполезны. Он сложил оружие:

— У вас на все есть ответ! Послушайте... оставьте их на время в покое. Дело идет к зиме. Дороги станут непроезжими, особенно если рано выпадет снег и ударят морозы. Это тяжелое испытание для двух женщин, которые только что надели траур. Дайте им немного времени, чтобы оплакать достойную Матильду, вашу почтенную матушку, почившую так скоро после ужасного конца дамы Бертрады!

Убежденный в том, что одержал победу, Матье с облегчением вздохнул...

— Может быть, может быть! Подождем еще чуть-чуть. Мы пошлем за ними, когда моя мишень, — понравилось ему это слово! — появится здесь. Пока же примемся за работу! Вы можете присоединяться, Оливье, если, как утверждает мой сын, вы этого действительно хотите...

— Да, я этого хочу, но не сегодня. Реми должен был сказать вам, что я оказался здесь по пути в Прованс, мой родной край. Сюда я пришел по просьбе вашей матушки и ради удовольствия поработать под вашим началом несколько дней, но возвращаться в Париж я не имею права.

— Вы вернетесь туда, когда захотите, как только все будет кончено...

— Нет, ибо я дал слово. И прежде чем провести эти несколько дней с вами, я бы хотел сходить помолиться на развалинах одного из бывших владений тамплиеров, которое находится здесь неподалеку...

То, что он сочинял сейчас, было на самом деле откровенной ложью, но еще большим проступком перед своей неподкупной совестью явилось возникшее в нем намерение попытаться-таки спасти Матье, а вместе с ним и его близких, от этого безумия. Да, он лгал, но, что было еще хуже, он собирался изменить самому себе, нарушив слово, данное королю. Он вернется туда, откуда пришел, и более того, пойдет в Париж, надеясь, что Бог сжалится над грешником, который сознательно нарушает слово чести ради дружбы... и ради любви! Потому что, прежде чем удалиться навсегда, он поборется за будущее, за жизнь той, которую любит! У него же будет целая жизнь, чтобы раскаяться...

Реми, который с трудом скрывал свое удивление, сказал только, что ему надо кое-кого повидать, чтобы получить совет и, быть может, помощь.

— Я попытаюсь выполнить последнюю просьбу вашей бабушки. Пока меня не будет, следите за" ним хорошенько на тот случай, если...

— Я понял? Вас долго не будет?

— Два дня. Может быть, три. Да хранит вас Бог, Реми!

— И вас, Оливье!

Час спустя Куртене отправился в Париж Он пришел в город вечером, когда ворота уже закрывали, прошагав расстояние быстрее, чем когда бы то ни было, так торопился он выполнить свою миссию и снова ступить на стезю закона. Можно сказать, что бремя, омрачавшее его совесть, дало ему крылья.

Погода по-прежнему была сухой, и когда он дошел до таверны Ломоты, то был ничуть не более грязным, чем когда явился в Корбей. Оливье рухнул на табуретку, потребовав стакан ипокраса... Его встретили с подчеркнутой городской любезностью. Иначе говоря, его не обременяли нескромными вопросами. Хозяин, подавая ему заказ, лишь изобразил гримасу, которую при большом желании можно было принять за улыбку, и заметил:

— Что-то давненько тебя не было видно?

— Человек предполагает, а Бог располагает. Он там? — добавил Оливье, указав подбородком в сторону потолка.

— Он сегодня еще не спускался. Он вернулся, когда в соборе Парижской Богоматери уже готовились к утренней мессе.

— А я и не знал, что ты так осведомлен о порядках в соборе, — засмеялся Оливье и положил на стол несколько монет. — Приготовь для нас что-нибудь поесть.

Получив сыр, хлеб и вино, Оливье взобрался на чердак и, найдя дверь закрытой, несколько раз постучал, пока наконец в щель не высунулась лохматая голова. Глаза открывались с трудом, но Оливье таки узнали.

— Надо же! Это вы? Каким ветром? — проговорил Монту, с удовлетворением взирая на еду.

— Ветром в форме вопросительного знака. Мне нужна ваша помощь.