переполошённый Филипп. Его, оказывается, срочно мобилизовали. Даже коня выделили! Смилостивились в одном: разрешили попрощаться с дорожной женой. А чтобы не сбежал, приставили двух казаков в немецких шинелях. Анна вышла заспанная, хмурая, кутая плечи шерстяным платком. Взволнованно говорящего Филиппушку выслушала спокойно, почти равнодушно, то и дело отводя взгляд.

— Что ж, не поминай лихом, — печально улыбаясь, проговорила она, напоследок обнимая мил-дружка. — Бросаешь, значит, одну...

— Не говори так! — занервничал Филипп, поглядывая на дверь, за которой громко матерились конвойные. — За горло, гады, взяли! Нужна мне их казацкая армия! Немцы в отступ, а нас — на мясорубку!

— Тоже мне вояка! — осуждающе откликнулся Тихон Маркяныч, поднявшийся на ноги. — Быстро ты от казачества открестился!

— Тебя, дед, не спрашивают! Не встревай! — огрызнулся Филипп, с несвойственной для него жалкой растерянностью глядя на свою вероломную милаху. — Останусь жив — поженимся... Ты наших хуторян держись, чтоб можно было найти друг друга...

— Загадывать не будем! — остановила его Анна, зевая. — Ну иди, что ли. От двери дует... Лишние проводы... Верней, долгие проводы — лишние слёзы!

— Да ты и не плачешь! — вдруг завёлся Филипп. — Должно, не пропадёшь! Кобелей хватает!

— Дурачок! Я же тебя жалею, — принуждённо-укоризненно улыбнулась Анна, медленно наклоняюсь и целуя Филиппа в щёку: — Стесняло присутствие людей.

За полночь вызвездило. В аспидно-чёрном небе серебряной кисеей светилась мелкая звёздная россыпь; точно свадебная брошь казачьей невесты, ярко сияли Стожары. Тихон Маркяныч, посланный атаманом сменить дежурившего у подвод Звонарёва, поглядывал на узоры созвездий, знакомые с пастушеских детских лет. А всё, что окружало здесь, на чужой земле, не манило, не влекло сердце. Тяжелел, обжигал лицо предутренний мороз. Пар, шедший изо рта, слоился на бороде инистой коркой. Чьи-то лошади, прикрытые попонами, тесно жались, переступая коченеющими на снегу ногами. Под валенками Тихона Маркяныча тонко повизгивал смёрзшийся наст. А по селу — перекатистый лай, грохот колёс, разъярённая ругань. Ближе к окраине — натужный рёв автомашин, танкеток... Непрошеная тоска сжала грудь. Представил старик своё подворье, крыльцо, прыгающую Жульку у ног, тихий огонёк лампы в окне... То, что прежде не замечалось, теперь, в отдалении, обрело несказанную притягательность. «Нет, должно, и помирать буду с родиной в глазах, — вздохнул старик и тылом рукавицы смахнул иней с усов и бороды. — Даст Христос, возвернёмся! Паниковать ишо рано...» И новое видение сладко коснулось души: над зацветающей высокой яблоней, облепленной бело-розовыми цветками, в солнечной неге мая роятся, умиротворяюще гудят пчелушки и черно-рыжие шмели...

— Беда, Тихонович! Забрали вашего коня, — ошеломил Звонарёв, от волнения немного заикаясь. — Не давал я! Вот те крест! Ругался с казаками! А они чуть плетей мне не всыпали!

Филиппа посадили на своего засёдланного жеребца, а твоего угнали!

— Как же это...

Тихон Маркяныч от горестного удара утратил способность говорить, только постанывал да крякал. В горячке обежал свою фурманку, к которой одиноко жалась Вороная. Не раздумывая, бросился в погоню, чтобы настичь воров. Но силы вскоре покинули старика, ноги утратили резвость. Он сделал ещё несколько шагов и остановился. Слёзы застлали глаза. Стоял, задыхаясь от гнева и обиды. Помнил с малолетства станичный закон: конокрада не миловать — забивать насмерть.

— Боюсь, и наших коней конфискуют! Там такие оглоеды! Чистые орангутаны! — не унимался Василий Петрович, оправдываясь и винясь перед стариком. — И про Степана им говорил, и упрашивал, и магарыч сулил — последнюю бутылку самогона не жалко! Нет... Банда налетела — раз, хвать. Слово поперёк — плетюганов, не то кулаками! Вот тебе и казаки!

— А почему моего? Почему твоего коня не взяли? — спросил наконец задрожавшим голосом Тихон Маркяныч. — Моя подвода не с краю.

— Филька указал! Ей-богу! Почему — не ведаю! Значит, таил какое-то зло.

— Он же сродственником нам приходится. Зло? Ничем мы его не обидели.

— Значит, Анька напела. Вот и угодил крале!

Тихон Маркяныч выругался, попросил Василя свернуть цигарку. И пока тот возился в темноте, поправил шерстяную попону на Вороной, свисающую со спины до колен.

Слушая и обличения, и утешения Звонарёва, Тихон Маркяныч жадно затягивался и думал о своей недоле: чёрт с ним, с Пеньком — неудалюга конь. А если бы потеряли Вороную? Вот когда было бы хуже некуда! К тому же Пень прихрамывал. Должно, в спешке не разглядели, аггелы!

Дед Дроздик подошёл бодрой походкой — сутулый мальчишка в шапке с опущенными ушинами. Чрезмерно серьёзным тоном, как на собрании, зачастил:

— Телепал сюды, а навстречу — патрульные. При форме, с винтовками. «Улепётывай, — бают, — дед отседова поскорей! Прут красные армейцы, ажник подшёрсток с немцев слетает! Навроде в догонялки играют. Иноземцы бегут, а те их по ж... порют!»

— Тут, Митрич, не до шуток, — оборвал его помощник атамана. — Реквизируют скотину. У Шагановых коня забрали. И до нашей пары очередь дойдёт! Так что оставайтесь у подвод оба. А я пойду остальных поднимать. Был слышок: прорвались красноармейские танки к Азову. Поспешать надо!

Звонарёв и Шевякин, не обращая внимания на ворчание жён и дочерей, учинили скоропалительный подъём. Полусонные благоверные, озябнув на морозе, не торопились забираться в повозки. Отводили душу такой едкой, изобретательной бабьей бранью, что малость пересолили. К ним, отступницам, пришлось применить меры: староста Шевякин приголубил свою гранд-бабу кулаком, а Звонарёв — по-семейному — дважды вытянул Настюху кнутом. Но дедам, приверженцам строгого обращения с бабой, и этого показалось мало, они подзуживали казаков: как это ведьмы длиннохвостые посмели мужей матюкать?!

После полудня добрались до побережья. С крутояра неоглядно распахнулась ледяная пустыня моря, сплошь заснеженная, лишь кое-где желтеющая круговинами и полосами выступившей воды. Тёмными струнами тянулись от берега вдаль колеи дорог, теряясь на грани неба и белой тверди. По ним муравьями двигались повозки, машины. Узнавались кавалькады всадников. Тащились пешие. На просторе вольней гулял потеплевший ветер. Ощущался запах талой воды и бурьянной прели. Полина Васильевна в проёме глубокого оврага, уходящего к морю, заметила помокревший глинистый выступ и поняла, что началась оттепель.

С лёгкого разгона, придерживая лошадь, выехали на лёд. Зацокали подковы. Корова Шевякиных впереди споткнулась, как-то валко рухнула, прокатилась на боку. Семён Фролыч остановил лошадей, слез, грузный и одышливый, наблюдая, как бурёнка, привязанная к подводе длинным налыгачем, пытается встать. Она приподнялась на передние ноги и снова упала, взмыкнула. Встревоженный хозяин стал помогать ей, потянул за рога. Но бедняга не повиновалась, вертела головой,