А здесь, в комнате для совещаний, обогрев давала торцовая стена в синих изразцах, скрадывающих дымоход. Павел догадался, что дом дореволюционной постройки.

Вошли трое. Краснолицые. Разбойные. С хмельным блеском глаз. Впереди, на голову выше остальных, большеголовый верзила в необъятной шинели, лохматой енотовой папахе, с кокардой офицера Донской армии образца 1918 года. Погоны полковника. На широком ремне — кобура и дорогая посеребрённая рукоять кинжала, выступающая над узкими ножнами.

— Шаганов! Мать честна! Откедова? — громыхнул басом Духопельников, тараща свои калмыковатые глаза и разбрасывая для объятия ручищи. — Ну молодец! Ай да есаул!

Павел уловил сивушный перегар, луковый душок от Духопельникова и его товарищей и, освобождаясь от медвежьей хватки, пошутил:

— Кто праздничку рад, тот с утра пьян.

— Ага! По рюмашке приняли. Это делу не вредит. Ты никак с Кубани?

— Из Тихорецка. Сюда вызвали. Обозы, Платон Михайлович, собираете?

— Обозы? Это по части вон его, Беляевскова. А мы контролируем казачьи формирования. Я их собирал! А теперь, представь, Павел Тихонович, друг дорогой, Павлов отстранил меня от должности начальника военного отдела штаба. Меня! Ну не... Ну, не плохой ли он человек? — вовремя сдержался Духопельников, зыркнув на Донскова, сидевшего в напряжённой позе, с окаменевшим лицом. — А мы и без него свои дела творим... Александр, узнаешь?

Высокий, худощавый мужчина, с рыжей бородкой-клинышком, осклабился, кося хитренькими глазками. Затем двумя ладонями, очень осторожно, взял и пожал протянутую руку есаула.

— Разве можно забыть такого красивого казака? Посланца Берлина? — сладким голосом затянул Сюсюкин, удерживая на лице маску подобострастия. — А вы меня помните? Мы накануне Покрова знакомились в Старочеркасской.

— Разумеется, Александр Александрович, — довольно холодно ответил ему Павел и взглянул на незнакомого щеголеватого полковника (на плечах светлого, с оторочкой полушубка были пришиты погоны царской армии). Тот неторопливо, с чувством достоинства снял свою светлую кубаночку с общевойсковой немецкой кокардой, положил её на стол. Отрекомендовался звонким отчётливым голосом:

— Начальник представительства войскового штаба. Одноралов. Василий Максимович. Рад вашему приезду. У нас много накопилось нерешённых вопросов. Может, вы повлияете?

— В меру своих возможностей, — пообещал Павел и завёл речь о тяжёлом положении на фронте, о необходимости ускорить призыв казаков в сотни и сбор сведений о тех, кто из станичников намеревается отступать. Затем подробно расспросил, как ведётся работа в городах и станицах по упорядочению передвижения обозов.

Никто толком этого не знал. Беляевсков сослался на совершенно иные свои задачи — снабженца казачьих воинских подразделений и самого представительства штаба. Чем больше говорил Шаганов о деле, тем активней ему возражали. Поскучнев, Одноралов затеял полемику с Беляевсковым о том, из какого материала лучше делать портупеи для мундиров: из кожи или кожзаменителя, пропитанного особым раствором, удлинявшим срок пригодности. В разговор вступил Сюсюкин, из добрячка вдруг перевоплотившись в неудержимого сквернослова, отстаивающего свою точку зрения, что портупеи вообще не нужны, поскольку времена сабельных атак прошли и будущее за авиацией, танками и тяжёлыми орудиями.

Донсков, не обронивший до этой минуты ни слова, встал, отшвырнув стул. Сдавленным голосом, не скрывая враждебности к присутствующим, воскликнул:

— Спасибо, Сюсюкин, за признание! В том, что вам не нужна казачья форма со всеми её атрибутами — ваша сущность ревизиониста и врага Дона. Вы сознательно разрушаете вековые устои и приспосабливаетесь к текущему моменту...

— Окстись, Донсков! — вскипел Сюсюкин, глядя на скандалиста исподлобья. — Я не нуждаюсь в твоих поучениях! Брому попей... Тебе везде коммунисты и гэпэушники мерещатся!

— Зачем же изворачиваться? Не везде! В этой комнате, знаю точно, находятся два офицера-палача из НКВД... — Донсков под гогот и увещевания сотрудников представительства, озираясь, прогромыхал сапогами по паркету. Сдёрнул с вешалки шинель, насунул на голову шапку. Что-то негодующе бормоча, на прощание выстрелил дверью.

— Не сотник, не офицер казачий, а психопат, — сделал вывод Одноралов, поворачиваясь к интенданту. — Ну, Василь Арсентьевич, чем будем гостя угощать? Пора, думаю, и гонца послать...

Полковник Беляевское вышел давать поручения. И, проводив его взглядом, Духопельников пересел поближе к Павлу, приклонил кудлатую головень с заговорщицким видом:

— Дело швах, друг наш сердечный! Видишь, какая обстановка? Кто у Павлова подручный?

— Этот паралитик Донсков и перед немцами выдаёт себя за великого поэта, антикоммуниста и вождя казачества! — подхватил Сюсюкин. — Но атаман Павлов, тихоня чёртов, во сто крат вредней! При встрече с атаманом Красновым я дал характеристику разным людям. Мы обговаривали кандидатуры будущего донского атамана. И — вот те раз! Ни меня, ни капитана Кубоша не послушали, а выбрали Павлова! Этот мягкотелый тип не способен сплотить казаков. Он не умеет ладить с немцами. Пора его низложить! Только Духопельников может спасти положение. Это — аксиома. Бездарный Павлов ведёт казачество к банкротству. Он, как командир полка, ещё так-сяк, но для вождя категорически мелковат.

— Ну почему меня? — возразил как-то неубедительно Духопельников. — Моё предложение — Одноралов. Василий Максимыч и смел, и опытен. И с командованием общий язык найдёт.

— Да-да! Мне и без атаманства дел хватает. Вот если бы Донсков не помешал создать Союз Дона и Кубани — поднял хай, нажаловался немцам, что это заговор большевиков, — вот тогда я согласился бы координировать общие казачьи действия на Дону. А теперь — битте-дритте, поезд ушёл!

— Краснов обещал приехать к Покрову, — посетовал Сюсюкин. — Однако не появился.

— В ближайшее время это вряд ли возможно, — твёрдо ответил Павел.

— Вот я и говорю: неизвестно когда... А его авторитет сразу бы всё поставил на свои места. Лишить Павлова атаманства — важнейшая задача!

— Ваше предложение понятно, — с некоторым раздражением ответил Павел. — Завтра я буду в Новочеркасске.

Пировали до последней капли водки. Спьяну спорили, перекрикивали друг друга, отстаивая свою точку зрения. Сюсюкин вскакивал, носился по комнате как угорелый. Потом пели. Хором и поодиночке. Одноралов удивил Павла профессиональной постановкой голоса и выучкой. Особенно блеснул полковник исполнением начала арии Ленского. Принимая похвалу, бывший запевала церковного хора вдруг рассмеялся:

— Утром иду на службу, а мне навстречу — рота жандармов. И поёт, чеканя шаг, «Катюшу»! Да так ладно маршируют — прямо на загляденье!

Чем дольше находился Павел в компании земляков-полковников, тем ощутимей становилась тревога, точило душу разочарование. Не слаженным ядром казачества, а смычкой говорунов, потаённых ловкачей предстало руководство ростовского представительства. Да и как можно, находясь в городе, в отрыве