Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Билли. — Клянусь, он думает, что я Ван Несс! — Вы с Пендлтоном тяните жребий — кому выбирать место и кому подавать сигнал стрелять.
Полковник жестом предлагает мне пройти к дальнему концу площадки.
— Ваш патрон выиграл и то и другое, мистер Пендлтон. — Пауза. — Вот там он хочет стоять? — Легкое удивление в голосе Бэрра.
Я вдруг понимаю, что стою там, где стоял Гамильтон. Солнце бьет мне в глаза, сквозь листву сверкает вода.
Бэрр занял позицию в десяти полных шагах напротив. Мне кажется, я сейчас упаду в обморок. У Бэрра лучшая позиция — лицом к холмам. Я знаю, что умру. Я хочу крикнуть, но не могу.
— Я готов. — Кажется, полковник держит в руке тяжелый пистолет. — Что? — Он смотрит на меня, опускает пистолет. — Вам нужны очки? Конечно, генерал, я подожду.
— Генерал Гамильтон удовлетворен? — спрашивает Бэрр. — Прекрасно, я тоже готов.
Я стою, застыв от страха, пока Бэрр целится и кричит:
— Целься!
И я убит.
Бэрр, протянув руки, бросается ко мне. Я чувствую, как у меня подгибаются колени, чувствую, как пуля разорвала мне живот; чувствую, что умираю. Бэрр вовремя останавливается. Он пришел в себя. Я тоже.
— Гамильтон стрелял первым. Я выстрелил мгновение спустя. Пуля Гамильтона сломала ветку вот на этом дереве. — Бэрр показывает на высокий кедр. — Моя пуля пробила ему печень и позвоночник. Он встал на носки. Вот так. — Бэрр вытянулся, как танцор. — Потом скорчился, согнулся. Пендлтон поддержал его. «Я убит», — сказал Гамильтон. Я бросился к нему, но Ван Несс меня остановил. К нему шел доктор Хоссак. Мы уехали.
— Но… я бы остался, я бы подошел к вам, если бы не выражение вашего лица. — Снова невидящий взор Бэрра. Снова он видит во мне Гамильтона. И снова я умираю, пуля жжет.
— Я увидел на лице у вас ужас, ужас от того, что вы со мной сделали. Вот почему я не мог подойти к вам и выразить вам сочувствие. Я мог сделать только то, что сделал. Прицелиться и убить, убить.
Он сел у подножия памятника. Протер глаза. Видение — или то было безумие? — исчезло. Спокойным голосом он продолжал:
— Как всегда бывает со мной, общество поверило в другую версию. Вечером накануне нашей встречи Гамильтон написал письмо потомкам, в стиле предсмертной исповеди кающегося монаха. Он откажется от первого выстрела и, может быть, от второго тоже, он не одобряет дуэли. Но первым-то выстрелил он! Что же до его неодобрительного отношения к дуэлям, то я знаю, что он по крайней мере три раза бросал вызов. Но Гамильтон понимал лучше других, что наш мир — наш американский мир — обожает лицемеров.
Бэрр поднялся. Пошел к тропинке. Я тупо следовал за ним.
— Гамильтон прожил полтора дня. Он был верен себе до последнего. Сказал епископу Муру, что не питает ко мне зла. Что он сошелся со мной на дуэли с твердой решимостью меня не ранить. Какая низость!
Бэрр начал опускаться по тропинке. Я последовал за ним. У реки он остановился, и взгляд его скользнул вверх по течению, туда, где поднимался цветущий Статен-Айленд.
— Совсем забыл, как тут красиво, да я ведь почти и не смотрел тогда.
Мы сели в лодку.
— Ты знаешь, убив Гамильтона, я его возвеличил. Останься он в живых, и звезда бы его закатилась. Сейчас его бы и не вспоминали. Как меня. — Он сказал это тускло, без выражения. — А там поставили бы памятник мне, и весь бы его исчеркали.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Я поймал Сэма Свортвута на слове и обратился к нему за помощью. Он принял меня в кафе Тонтина, где они заседают каждый день. С ним был Мордекай Ной, он стал недавно его помощником в управлении нью-йоркского порта.
Ной благосклонно меня вспомнил. Долго говорил об индейцах, которые, по его мнению, являются заблудшим племенем Израилевым.
— А то зачем бы я — сами посудите! — присоединился к Таммани? — Произнеся эту чушь, он ушел.
— Ну, нравится вам копаться в старых сундуках? — Свортвут вечно пьет испанское вино — и не всегда говорит членораздельно. Тем хуже для меня.
— Великий он человек. Полковник. И жизнь его великая прошла впустую. Послушали бы вы, как о нем говорит генерал Джексон. «Клянусь всевышним, ярчайшая личность в нашей политике!»
— Почему же тогда президент не платит полковнику деньги, которые ему задолжали еще с Революции?
— Он не смеет. Не смеет ничего сделать для полковника. Так прямо ему и сказал, когда был проездом в городе в прошлом году.
— Они встречались? — Полковник ни разу даже не обмолвился о встрече с президентом.
— Сам видел. — Свортвут подмигнул. Заказал еще вина. — Видишь ли, Старая Коряга — как и я — как бы протеже полковника.
— Еще с Запада?
— Еще с Запада. Еще раньше. С тех пор как Теннесси присоединился к Союзу — благодаря полковнику, который в то время был в сенате. Старая Коряга был первым конгрессменом от штата, и первый, кого он посетил, когда приехал в Филадельфию, был сенатор Бэрр.
Правда это? Не знаю. Но я все записываю.
Я спросил, каковы были намерения полковника в Мексике, но выжал из Свортвута только одно:
— Меня арестовали. Ты знал? В цепях таскали несколько месяцев. Масса Том хотел доказать, что все мы предатели. Но если кто предатель, это он сам, а не мы. — Воспоминания Свортвута стали несколько сбивчивы. В конце концов я спросил, нельзя ли встретиться с ним утром, и он сказал, что будет в восторге. Он готов всячески служить полковнику.
Уходя, я спросил:
— А что же такого «презрительного» сказал Гамильтон про полковника Бэрра? Из-за чего они дрались на дуэли?
Свортвут долго смотрел на меня покрасневшими глазами.
— А ты не знаешь?
— Нет. Полковник не говорит.
— Он и не скажет. Мерзкая история. И Гамильтон рассказывал ее направо и налево.
— Что же говорил о полковнике Гамильтон?
— Да просто говорил, будто Аарон Бэрр находился в интимной связи с собственной дочерью Теодосией.
Лишь на полпути к дому я стал думать: а не может так быть, что Гамильтон все-таки сказал правду?
«Он никого другого и не любил!» Пронзительный голос мадам звенел у меня в ушах.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Вчера во второй половине дня за нами с мистером Крафтом пришли от мисс Макманус. «Я очень волнуюсь, — писала она. — У полковника случился удар, он не может двигаться».
Мы отправились на пароме в
