его так много,

что можно,

высыпав весь,

сделать

песчаные берега для нескольких рек,

а всю воду выпить.

Или нет,

оставить немного на дне,

чтоб потом,

на обратном пути,

хоть горстку, глоточек…

Майор просыпается от ожога –

он прижался щекой к броне, –

шестьдесят градусов Цельсия.

В небе несколько точек.

Это орлы ушли вверх от жары.

В броневом зеленом стекле

через цепи низких барханов, переваливаясь, как утки,

под абсолютно красным солнцем,

по абсолютно желтой земле

абсолютно черные танки

идут уже третьи сутки.

Все цвета давно исчезли.

Остались только три:

желтое…

красное…

черное… –

цвет жары,

цвет крови,

цвет стали.

Майор вылезает на башню.

Он слышит, как там, внутри,

хрипло кашляют люди.

Они чертовски устали,

надо будет сесть самому,

а их

наверх, сюда.

Но сначала,

сначала,

черт возьми, как красиво:

как это ни странно – с башни видна вода,

настоящая

вдруг, голубая,

а над ней – ивы.

Да, ивы,

нагнулись, как дома на Оке.

Но только они почему-то красного цвета.

И, только что голубая.

вода в реке

начинает краснеть,

краснеть,

как лес на исходе лета.

– Эй, погодите!

Кто поджег воду? –

А ивы гнутся так низко,

так плоско,

что вот они уже как тростник,

как трава.

Заливные луга…

Но сейчас же острой полоской,

как косой, вдоль всего горизонта подрезает их синева.

И луга уплывают в иссиня-черное небо,

а вместо них прямо в землю сверху втыкается лес,

острый, сосновый.

Давно он в таком не был…

Сейчас бы туда,

под сосну,

в холод.

Скорей, пока не исчез!

Скорей, дайте двухверстку!

Я нанесу – тут лес и река,

тут лес и река,

а топографы и забыли!

– Что, товарищ майор?

– Нет, ничего. –

Опять одни облака

желтой, как шар, туго скатанной пыли.

И еще молоко солончаковых озер,

соль,

соль,

соль,

остальное – мираж,

ничего нету.

Он, как все, сначала не верил в эти цепи тающих гор,

в этот пар над мнимой водой,

в эти речные расцветы.

Но все, чего не хватало в этой пустыне,

сводя нас с ума,

катилось перед глазами:

вода

и деревья,

деревья,

деревья

с густыми,

с очень густыми,

с такими густыми, как хочется,

ветвями,

ветвями,

ветвями.

– Денисов, на башню!

– Да, товарищ майор.

– Смотри!

Видишь реку?

– Нет, не вижу. –

И правда – пропала, одна просинь.

До Баин-Цагана осталось семьдесят три,

семьдесят два,

семьдесят,

шестьдесят восемь.

Кого-то хватил удар.

За бугром, в стороне

экипаж ему наспех роет могилу.

Земля пересохла,

она не желает,

по ней, как по броне,

с лязгом скользят лопаты.

Она мертвых берет через силу.

А живым –

им некогда,

им надо в танк сесть,

молча сдернуть шлемы

и ехать.

Им нет времени на слова.

До Баин-Цагана осталось шестьдесят шесть,

шестьдесят пять,

шестьдесят три,

шестьдесят два.

Об утре перед боем

Новобранца приводят в роту отец и мать.

Они благовоспитанно улыбаются,

старые, грустные люди.

Не улыбнуться – невежливо,

даже если заранее знать,

что он завтра будет зарыт в песок

с простреленной грудью.

Их сын,

матрос с краболова,

большой, молчаливый,

смотрит в лицо отцу

и не верит

его улыбающимся губам.

– Господин поручик,

мы благословляем этот счастливый

день,

когда он переходит

от нас

к вам.

Поручик завтра рядом с их сыном,

не сгибаясь,

пойдет через море огня.

Он не будет беречь

ни себя,

ни его.

Но сейчас, по обычаю,

он говорит:

– Отныне я ему мать и отец.

Отныне он у меня

самый нежно хранимый сын в моей роте. –

И тоже улыбается из приличия.

Все четверо улыбаются…

Где же эта улыбка?

Песок.

Новобранец, зарывшись, лежит в цепи.

Еще бы воды глоток.

Еще бы неба кусок.

Еще бы минуту не слышать, как танки ползут по степи.

Он держит в руке шест с привязанной миной.

Легкий и крепкий шест из бамбука.

Бамбуковый шест

в двадцать локтей –

он ведь все-таки очень длинный,

не правда ли – двадцать локтей

и еще длинней

на целую руку.

Двадцать локтей и еще рука,

когда мина взорвется – это все-таки очень много.

Он храбр,

но все-таки исподтишка

он же может мечтать,

чтобы ранило только

в руку

или в ногу.

Фляга стоит рядом с ним на песке,

но он не пьет.

Галеты лежат в заплечном мешке,

но он не ест.

В заранее вытянутой

как можно дальше,

как можно дальше руке,

окаменев от ужаса,

он держит бамбуковый шест.

Генерал, получивший поручика на русско-японской войне,

ровно в час прибудет со штабом

к вершине горы,

ему разбивают палатку на теневой стороне,

из двойного белого шелка,

непроницаемого для жары.

Господин поручик, тот самый, который отныне

новобранцу заменяет мать и отца,

опершись на меч,

стоит у палатки,

смотрит вдаль на пустыню

и отстраняет солнце веером от лица.

На белом рисовом веере

нарисован багровый круг,

написаны тушью солдатские изречения.

Когда ротный