class="v">еще протаранил врага.

Говорят, он, в сплющенном танке зажатый,

перед смертью успел обожженным ртом

объяснить экипажу,

как можно последней гранатой

подорваться втроем,

чтоб врагу не достаться живьем.

Говорят,

что, когда его ранили в ногу,

недвижим,

окружен,

далеко от своих,

он, взмахнув над собой пулеметной треногой,

уложил перед смертью последних троих.

Много слухов идет о его кончине.

Верно, был он героем, если столько о нем говорят:

как в их полк мать из дому, рыдая, писала о сыне,

как его гимнастерку надевал его младший брат.

Говорят,

его имя

дают городам

и рекам.

То жестоко,

то нежно

имя это звучит,

потому что в бою был он очень крутым человеком,

но к друзьям и к любимым по-детски был сердцем открыт.

Так был волосом рус он,

а глаза голубые,

так любим он везде был, где довелось ему жить,

что все девушки плакали,

даже чужие,

и все парни клялись за него отомстить.

Он лежит под землей на границе.

Но он сам – как граница.

Он лежит на орлином утесе.

Но он сам – как орлиный утес.

Он описан на книжных страницах,

но он сам – как живая страница.

Он убит.

Но довольно,

не плачьте –

он не хотел слез.

Он хотел,

чтобы, с глаз их рукавом сдирая,

шли вперед,

скупыми словами

написав о смерти жене.

Это он окровавленным пальцем,

заживо в танке сгорая,

«Большевики не сдаются»

нацарапал на дымной броне.

О живых

Но довольно о мертвых.

Мы живы,

мы победили.

Он был героем,

но все-таки –

лишь одним из многих других.

Говорят, при жизни в друзьях его

сходство с ним находили,

а если так,

значит, стоит

поговорить и о них.

Майор, который командовал танковыми частями

в сраженье у плоскогорья Баин-Цаган,

сейчас в Москве,

на Тверской,

с женщиной и друзьями

сидит за стеклянным столиком

и пьет коньяк и нарзан.

А трудно было представить себе

это кафе на площади,

стеклянный столик,

друзей,

шипучую воду со льдом,

когда за треснувшим триплексом

метались баргутские лошади

и прямо под танк бросался смертник с бамбуковым шестом.

Вода…

В ней мелкие пузырьки.

Дайте льду еще!

Похолодней!

А тогда – хотя бы пригоршню

болотной,

в грязи,

в иле!

От жары шипела броня.

Он слыхал, как сверху по ней

гремит бутылка с горящим бензином,

сейчас соскользнет.

Или…

Что или?

Ночная Тверская тихо шуршит в огне…

Поворот рычага – соскользнула!

Ты сидишь за столом, с друзьями.

А сосед не успел. Ты недавно ездил в Пензу к его жене,

отвозил ей часы и письма с обугленными краями.

За столом в кафе сидит человек с пятью орденами:

большие монгольские звезды

и Золотая Звезда.

Люди его провожают внимательными глазами,

они его где-то видели,

но не помнят,

где и когда.

Может быть, на первой странице «Правды»?

Может быть, на параде?

А может быть, просто с юности откуда-то им знаком?

Нет, еще раньше,

в детстве, списывали с тетрадей;

нет, еще раньше,

мальчишками, за яблоками, тайком…

А если бы

он

и другие

тогда, при Баин-Цагане,

тот страшный километр,

замешкавшись,

на минуту позднее прошли,

сейчас был бы только снег,

только фанерные звезды на монгольском кургане,

только молчание ничего обратно не отдающей земли.

По-разному смотрят люди в лицо солдату:

для иных,

кто видал его

только здесь, в Москве, за стаканом вина,

он просто счастливец,

который

где-то,

когда-то

сделал что-то такое,

за что дают ордена.

Вот он сидит, довольный, увенчанный,

он видел смерть,

и она видала его.

Но ему повезло,

он сидит за столом с друзьями,

с влюбленной женщиной,

посмотрите в лицо ему – как ему хорошо и тепло!

Да! Ему хорошо.

Но я бы дорого дал, чтоб они

увидали его лицо не сейчас,

а когда он вылезал из своей машины,

не из этой,

которая там, у подъезда,

а из той,

где нет сантиметра брони

без царапин от пуль,

без швов от взорвавшейся мины.

Вот тогда пускай бы они посмотрели в лицо ему:

оно было усталым,

как после тяжелой работы,

оно было черным,

в пыли и в дыму,

в соленых пятнах

присохшего пота.

И таким

усталым и страшным

оно было тридцать семь раз

и не раз еще будет –

«если завтра война»,

как в песнях поется.

Надо было лицо его видеть

тогда,

а не сейчас,

Надо о славе судить,

только зная,

как она достается.

О миражах

Бригада шла по барханам,

От самого Ундурхана

был только зной и песок,

только зной и песок,

песок

сквозь броню и чехлы.

Приходилось мокрыми тряпками затыкать кобуру нагана,

как детей,

пеленать крест-накрест орудийные стволы.

Но глаза –

их не забинтуешь,

они были красными до ожога,

хотелось их разодрать ногтями,

чтоб вынуть песок из-под век.

Он будет сыпаться долго-долго,

как в песочных часах.

В глазах