к нашим ценностям, и постигнуть ее можно только в том случае, если мы отвлечемся от наших понятий о добре и зле»200. «Ницше, – продолжает Рассел в статье «Есть ли жизнь после смерти?» – приводит аргументы в пользу этики, которая глубоко отличается от христианской, и некоторые могущественные государства восприняли его учение. Если знание о том, что правильно и что неправильно, служит аргументом в пользу бессмертия, мы должны сначала решить, кому верить – Христу или Ницше, а затем лишь доказывать, что христиане бессмертны, а Гитлер и Муссолини – нет; или же наоборот. Решение, очевидно, будет получено на поле сражения, а не в кабинете. Этика будущего за теми, у кого отравляющий газ эффективнее. Им, следовательно, и принадлежит бессмертие»201.

Менее всего английского аристократа Бертрана Рассела можно упрекнуть в каком бы то ни было сочувствии нацизму. Напротив, он считает, что «человеческие жертвоприношения, преследования еретиков, охота за ведьмами, погромы и, наконец, массовое уничтожение отравляющим газом» – есть мерзость. Но «являются ли все эти мерзости, – спрашивает Рассел, – а также этические учения, на которых они основаны, действительно свидетельствами существования разумного творца?». Разумеется, нет: «мир, в котором мы живем, – с горечью заключает английский философ, – может быть понят как результат неразберихи и случая…»202.

Так сам факт существования и реализации на практике аморализма лукаво преподносится Расселом как основание для утверждения имморализма. Хотя оценочной характеристики идеологии «некоторых могущественных государств» он ни в коей мере не бежит: она определена словом «мерзость». Разумеется, «по-человечески понять» Рассела можно: у какого же воспитанного человека не вызовет горечи и негодования массовое удушение людей газами? Но вот как последовательного мыслителя понять Бертрана Рассела мы категорически отказываемся.

В самом деле, заявление о том, что этика будущего прямо зависит от эффективности удушающего газа, – это прямой и логичный вывод из принципа нравственного релятивизма скептической философии и имморализма сциентического течения мысли, ведь, согласно этим воззрениям, моральные принципы субъективны, и они мешают трезвому взгляду на мир. Но зачем же тогда называть действия реализовавших этику Ницше тоталитарных режимов – «мерзостью»? Из-за надежды на большую эффективность отравляющего газа англичан? Ну конечно же, не из-за этого, а из-за внутреннего понимания нравственных принципов самим философом, противоречие вытекает из той же раздвоенности личности, чей умозрительный имморализм существует как бы независимо от ее собственно человеческого, то есть морального самоощущения. Объективация этой внутренней раздвоенности и противоречивости и рождает у провозвестника «научной философии» мысль о мире как результате «неразберихи и случая». Сциентизм здесь, конечно, менее последователен, чем Ницше. Хотя именно Ницше был одним из его предшественников. Например, в таком кардинальном вопросе, как проблема объективной истины.

Казалось бы, люди, считающие науку единственно верным путем интеллектуального развития человечества, должны думать, что наука может и должна создать для нас истинную картину мира. Тем более, что наука принципиально отказывается от «субъективных эмоций» и основывается исключительно на очищенном от всяких эмоций рассудке. Но выясняется, что это не так. По Расселу, наука безоговорочно подчинена бесконечному потоку однонаправленного физического времени, и потому «сам ее метод не допускает полного и окончательного доказательства». «Наука, таким образом, – пишет Рассел, – отказывается от поиска абсолютной истины и заменяет ее «технической истиной», принадлежащей любой теории, которая успешно используется в предсказаниях или в изобретениях. «Техническая» истина относительна: теория, которая предлагает более удачные изобретения и лучше предсказывает, обладает и большей истинностью. «Знание» перестает быть разумным отображением Вселенной и становится практическим орудием управления материей»203.

«Разумное отображение Вселенной», таким образом, невозможно. Понять что есть мир не дано не только человеку, но и всему человечеству, ибо движение времени и развитие науки бесконечны. Наука же, добывающая «техническую истину», служит лишь практическому интересу человека, той самой выгоде, о которой так страстно говорил Писарев. Так смирение перед принципиальной непостижимостью мира проявляется эгоизмом, которому и поставлена на службу наука, которая разрабатывает бесконечно сменяющие друг друга «технические истины».

Все это не только тоскливо, но и страшно. На основе такого понимания дела возникла концепция «науки для науки», смысл которой заключается именно в утверждении принципиального имморализма научного знания. И тот факт, что все это поставило мир на грань экологической и ядерной катастрофы, красноречивее всего свидетельствует о следующем: «технические истины» прямо противоположны «разумному отображению Вселенной» и разумному самосознанию человека, а ориентация на эгоистическую выгоду и иллюзорна и губительна, даже со стороны столь излюбленной скептицизмом категории пользы.

Мы должны прийти к прямому выводу о том, что «смирение» сциентизма, оборачивающееся принципом эгоизма в отношении человека к окружающему его миру, не только в теории, но и на практике выявляет единую основу аморализма Ницше и имморализма «положительного знания», и что основой этой является скептическое умонастроение чистого эмпиризма. Преодоление человека у Ницше или отстранение человека в сторону в сциентизме, словом, любое «освобождение от морали» ради «объективности знаний» содержит в своей основе концепцию, сводящую человека к самодостаточной и внутренне никак не связанной с миром (но смыкающейся с предметной неподвижностью и ее ощутимой и четкой ограниченностью) индивидуальности как неделимой целостности.

Бертран Рассел прав, когда в статье «Мистицизм и логика» видит основание монизма и диалектики в чувстве любви, обусловливающем приятие мира. Но ему кажется, что само чувство – начало абсолютно субъективное, и он настаивает на «безличной незаинтересованности»204 в познании мира. Но ведь и его концепция – как и все течение скептической философии – также основана на чувстве, только на чувстве недоверия к человеку и миру (что у каждого человека может иметь и весьма личные психологические основания). Сам же миф о полной противоположности чувства и рассудка, а также о неуклонном развитии человечества по пути замещения чувства интеллектом следует признать совершенно безосновательным. И если уж говорить о различном чувственном «перводвигателе» диалектики и скептицизма, то знаменитая мысль Достоевского о том, что красотой мир спасется, окажется самым точным и самым трезвым определением верного и должного развития человеческой мысли – по пути, основанном на чувстве красоты и гармонического единства мироздания.

Принцип органической взаимосвязи явлений – единственный, дающий нам возможность признать смысл жизни и возможность познания себя и окружающего нас мира. И одновременно, это основание гуманизма, не подверженного никакой конкретно-исторической конъюнктурности. Именно диалектическому мировоззрению свойственно также и безусловное осознание объективной и абсолютной истины как существующей реальности. «Я еще не знаю, – говорил А. Ф. Лосев, – существую ли я сам; но я уже знаю, что существует абсолютная истина»205.

Нам следует учесть, что «объективность», как она понимается в сциентизме, не есть синоним «истинности» (абсолютную истину Рассел отрицает так же категорично, как и Ницше), а